Дегустаторши

Беата, потянувшись через стол, тотчас же схватила его и зачем-то сунула в сумочку, но я была слишком ошеломлена, чтобы спрашивать. Возле семечек, где остались следы зубов Циглера, сочная мякоть, смоченная его слюной, уже потемнела.

Чего он добивался? Хотел меня шантажировать: мол, все узнают? Или помучить? А может, просто увидеть – этакий приступ ностальгии? Да, мы с ним занимались любовью, но это больше не повторится. Пока никто не узнал, той ночи будто и не было, она прошла, и мы оба вели себя так, словно ничего не случилось. Может, со временем я бы и сама засомневалась, было ли что-нибудь между нами.

Я снова принялась за еду, потом запила ее молоком и, задумавшись, так резко поставила чашку на стол, что та закачалась и опрокинулась.

– Простите, – пробормотала я. Чашка подкатилась к Эльфриде. – Прости.

– Что «прости»? Ничего ж не случилось, берлиночка. – И, передав мне чашку, она принялась промокать салфеткой молочную лужицу.

Спать я пошла рано, но после этого тщетно пыталась уснуть. Лежала с открытыми глазами, представляя, что Циглер придет снова: боялась, что он подкрадется, опять станет стучать в стекло, как прошлой ночью, разобьет его камнем и схватит меня за горло, а прибежавшие на шум Герта и Йозеф не поймут, если я признаюсь, и придется до самой смерти все отрицать… Так я и дрожала в темноте всю ночь.

На следующий день после ужина оберштурмфюрер вышел во двор. Мы с Эльфридой болтали, она, по обыкновению, курила. Циглер двинулся прямо ко мне, и я запнулась на полуслове.

– Ты что это? – недоуменно нахмурилась Эльфрида.

– Брось сигарету! – раздался окрик.

Она медленно обернулась.

– Бросай! Сию секунду! – повторил Циглер.

Эльфрида выпустила окурок, нехотя, словно борясь с желанием сделать последнюю затяжку, – пропадет ведь, обидно.

– Не знала, что здесь нельзя курить.

– Отныне нельзя. В моей казарме не курят. Фюрер ненавидит курильщиков.

Циглер явно злился на меня, а обрушился на Эльфриду лишь потому, что нашел повод придраться.

– Хорошие немки не курят. – Он чуть склонил голову, принюхиваясь: совсем как четыре ночи назад, под моим окном; я поморщилась. – Или, по крайней мере, от них не пахнет этим.

– А я вот ни разу и в рот не брала, – заявила я, хотя Эльфрида вовсю закатывала глаза, показывая, что я должна молчать.

– Уверена? – усмехнулся Циглер.

Огрызок стал совсем бурым. Беата положила его на стол, между черным подсвечником и шкатулкой, потом поднесла спичку к свече. Было уже поздно, близился комендантский час, но пока еще не стемнело; близнецы давно спали. За столом со мной сидели Улла, Лени и Эльфрида.

Хайке не пришла: после аборта они с закадычной подругой несколько отдалились друг от друга и не проявляли особого желания сблизиться снова. Не рассказав Беате об одном из самых значительных событий в своей жизни, Хайке сама провела между ними не слишком явную, но вполне реальную границу. Хотя, по правде сказать, она теперь дичилась и всех тех, с кем разделила свою тайну: похоже, не могла простить, что мы знаем то, о чем сама она предпочла бы забыть.

Августина же с привычным скептицизмом обозвала «всякое там колдовство» полнейшей ерундой и под предлогом укладывания детей осталась дома.

– Проучим Циглера, – сказала Беата, открывая шкатулку, полную портновских булавок. – Сработает – отлично, а нет – хоть развлечемся.

– И… как это сделать? – забеспокоилась Лени. Впрочем, ее смущало не то, что мы причиним Циглеру боль – просто она слышала, будто молитва может обратить порчу против того, кто ее навел, и боялась за собственную жизнь.

– Я добыла то, чего он касался, здесь его слюна, – объяснила Беата. – По очереди втыкаем булавки: если сосредоточимся и представим, что огрызок – это Циглер, лейтенанту не поздоровится.

– Что за глупости? – возмутилась Эльфрида. – И чего ради я пришла?

– Да ладно, не порти нам веселье! Вылитая Августина, честное слово! – отмахнулась Беата. – Ну что тебе стоит, а? Считай, что мы просто убиваем время. Или у тебя есть планы на сегодня?

– А потом подожжем огрызок свечкой? – заинтересовалась Лени.

– Нет, это так, для атмосферы, – довольным тоном протянула ведьмочка.

Эльфрида только плечами пожала:

– Тыкать булавками надкусанное яблоко… Никогда о таком не слышала.

– Других его вещей у нас все равно нет, – заметила Беата, – придется обойтись этим.

– Тогда надо поспешить, а то всю ночь провозимся. Даже не знаю, почему я тебя слушаю.

Достав из коробки булавку, Беата приставила ее к верхней части огрызка и вонзила в почерневшую мякоть.

– Заткни рот, Циглер! – воскликнула она; а я ведь его целовала, этот рот. – Не кричать тебе больше на нас!

– Правильно, – захихикала Лени.

– Нет, девчонки, давайте всерьез, а то не сработает.

– Быстрее, Беата, быстрее, – торопила Эльфрида.

В дрожащем свете свечи пальцы отбрасывали на огрызок длинные угловатые тени, непостижимым образом придавая ему форму человеческого тела, хорошо знакомого мне тела Циглера.

Беата втыкала булавки, называя части этого тела: плечи, которые я обнимала, живот, о который терлась, ноги, которые обхватывала своими ногами.