Дегустаторши

Это ведь меня Циглер касался, я была запятнана его слюной (да и не только слюной). Втыкать булавки в меня было бы куда действеннее.

А Беата уже добралась до остатков ярко-красной кожуры у самого черенка.

– Голова! – воскликнула она.

В затылок кольнуло.

– И что, теперь он умрет? – тихо спросила Лени.

– Нет, еще сердце.

Пальцы с демонстративной медлительностью потянулись к огрызку. У меня закружилась голова, и в тот момент, когда булавка уже готова была пронзить семечко, я протянула руку и заслонила его собой.

– Ай!

– Ты что?

– Больно! – На указательном пальце выступила блестящая капелька крови.

– Сильно поранилась?

Эльфрида поднялась и задула свечу.

– Ну что опять не так? – заныла хозяйка дома.

– Ничего, закончили.

Я завороженно разглядывала кончик пальца.

– Роза, да что на тебя нашло? – От восторгов Лени не осталось и следа.

Эльфрида решительно обняла меня за плечи и потащила в спальню. Остальные смотрели молча, не вмешиваясь.

– Опять твоя боязнь собственной крови, берлиночка? Не видишь разве: это всего лишь крохотный укол.

Близнецы спали на боку, подложив руки под головы и приоткрыв рты, напоминавшие сплющенную «О».

– Не в этом дело.

– Смотри, как надо. – Она схватила меня за руку, сунула палец в рот и всосала кровь. Потом поглядела, не выступила ли та снова, и опять присосалась к ранке.

Рот, который не кусает. А если укусит, то лишь предательски.

– Ну вот, – заявила она наконец, отпустив мой палец. – Теперь ты точно не истечешь кровью.

– Не смейся надо мной, я же вовсе не смерти боюсь.

– А чего? Ты что, поверила во всю эту чушь? Не разочаровывай меня, ты же городская вроде.

– Прости.

– Просишь прощения за то, что меня разочаровала?

– Я куда хуже, чем ты думаешь.

– И откуда же ты знаешь, что я думаю, упрямица? – ухмыльнулась она, вскинув голову, так, будто бросала мне вызов.

Я рассмеялась и, чтобы как-то оправдаться, пробормотала:

– В ту ночь, в казарме… Это было так ужасно.

– Ужасно, да, – кивнула она. – И самое ужасное даже не то, что это может случиться снова, а то, что с этим ничего не поделаешь. Можно сколько угодно прятаться в лесу, но рано или поздно смерть нас найдет. – Ее лицо посуровело, совсем как в один из первых дней, когда у нас брали кровь и она заметила, что я за ней наблюдаю, но сразу же смягчилось: морщинки на лбу разгладились, взгляд потеплел. – Я ведь тоже боюсь, берлиночка, причем гораздо сильнее тебя.

Я подняла глаза от крошечной, уже подсохшей ранки на кончике пальца и, даже не успев осознать, что на меня нашло, выпалила:

– Люблю тебя.

От неожиданности она запнулась. Один из близнецов пискнул, наморщил нос, словно собираясь чихнуть, потом потерся о простыню и перевернулся на спину, раскинув руки в стороны – ни дать ни взять младенец Иисус, заранее готовящийся к распятию.

– Ты права: все это глупости.

– Что именно? Что ты меня любишь?

– Да нет, весь этот цирк с булавками.

– А, ну да, более или менее. – Она крепко сжала мою руку. – Пойдем к остальным.

И только войдя на кухню, ослабила хватку.

Ни в ту, ни в последующие ночи я не подходила к окну: все кончено, что теперь злиться? Он тоже больше не приходил, а если и приходил, в окно не стучал. Хотя, может, и в ту ночь тоже не приходил, а стучало мое сердце.

Мне не хватало его. Не так, как Грегора, пустившего под откос наши судьбы, нарушившего все обещания, – нет, не настолько: просто смутная, неосознанная тоска. Я зарывалась лицом в подушку, в порыве страсти царапая кожу грубой тканью. Дело не в Альберте Циглере, дело только во мне. И в надоевших до чертиков серых буднях. Я закусывала наволочку, чувствуя, как она трещит под напором зубов, и думала, что на месте Циглера мог быть кто угодно. Я занялась с ним любовью лишь потому, что слишком долго этого не делала. Оторвав лоскут, я долго жевала его, а когда удалось выдрать длинную суровую нитку, принялась сосать, размачивать ее, прижимать языком… Потом проглотила, совсем как в детстве: впрочем, на этот раз тоже не умерла. Это не Альберт Циглер, говорила я себе. Это мое тело. Снова одинокое, снова самодостаточное.

Я не знаю, сколько прошло дней, но вот ворвавшийся в столовую верзила велел мне подниматься:

– Опять, значит, воруешь?

О чем это он?

– Я ничего не крала!

Ответственность за бутылки молока в моей сумке взял на себя Крумель, меня ни в чем не обвиняли.

– Давай, пошевеливайся.

Я оглядела Теодору, Гертруду, Сабину, но они были так же ошеломлены, как и я: значит, меня оклеветали не «одержимые».

– И что же я украла? – Меня бросило в пот.

– А то ты не знаешь, – ухмыльнулся верзила.

– Ну, берлиночка! – Эльфрида покачала головой, словно мать, расстроенная поведением неразумной дочери.

– Ничего я не крала, клянусь! – воскликнула я; уж она-то должна была мне поверить: зачем мне новые неприятности?

– Пойдешь со мной. – Верзила, не церемонясь, схватил меня за руку. – Давай, шагай.

Лени обеими руками прикрыла рот и заморгала, а я, подгоняемая охранником, вышла из столовой. В коридоре я повернулась к нему, решив узнать, в чем меня обвиняют:

– Это Крумель сказал? Он на меня злится.