Деяние XII

Здесь, в Питере, они вообще стали часто ссориться. Но всё обстояло бы гораздо хуже, не будь работы Серафима Тихоновича. Когда он возвращался из очередной командировки, иногда длящейся неделями, она, истомившись одиночеством (за всё это время не приобрела ни одной настоящей подруги — найти общий язык с питерскими дамами оказалось тяжело), радостно бросалась ему на шею. Пару дней после этого в семье царил благодатный мир.

Работа мужа была ей совершенно не интересна. Сперва она иногда, любопытства ради, подходила к его рабочему столу, хотя ей было строго запрещено касаться чего-либо. Но среди этих скучных бумажек её и так ничего не интересовало. В основном это были бледные машинописные копии со странными фразами, в которых слово "Бог" писалось почему-то с большой буквы. Прочитав несколько строчек, она откладывала эту белиберду на место.

Иной раз, соскучившись, звонила ему на работу, рассказывала о домашних делах (говорить было почти нечего, ибо хозяйство вела приходящая угрюмая домработница). Спрашивала, чем он сейчас занимается. "Допрашиваю, моя кошечка", — обычно умильно отвечал он. Она со вздохом прощалась и клала трубку.

Когда он уезжал, часто с утра бежала в Эрмитаж, бывший совсем рядом, проводя там весь день до закрытия. Это было единственное в Питере место, где ей становилось спокойно. Особенно — в зале старой испанской живописи, среди полных угрюмого достоинства и скрытой страсти лиц на тёмных полотнах. Часами могла сидеть и в галерее 1812 года, под вереницей героических физиономий усатых генералов, словно бы своей волею проявляющихся из красных стен. Сперва любила и нижний этаж, архаику — древние статуи и мумии. Но с недавних пор больше не ходила туда.

Утомившись, шла перекусить в буфет, где витал вкусный дух тушеной капусты, а зов высокого искусства сливался с урчанием алчущей плоти. Ей нравилось такое сочетание. А ещё для нее, девушки из задавленной дефицитом провинции, попросить у вежливой буфетчицы бутерброд с шейкой за двадцать пять копеек, а то и с сёмгой — на восхитительном солёном масле, с веселым жёлтеньким ломтиком лимона сверху — за семьдесят, да ещё запить всё это стаканчиком пепси-колы, которую в Энске отцу давали только в праздничном пайке, — для неё это было наслаждением не меньшим, чем созерцание строгих грандов на портретах.

После Эрмитажа, если был хороший фильм, шла иногда на вечерний сеанс в "Баррикаду". Но чаще садилась на Исаакиевской площади — спиной к подавляющему величием храму — и читала. Вернее, делала вид, что читает — не вникая в смысл, водила глазами по строчкам, одновременно просматривая шествующую в сознании вереницу образов.

Последнее время часто думала о том страшном случае в Египетском зале. И каждый раз во рту возникал противный железистый привкус, а сердце сжималось смертной тоской. Хотя на первый взгляд ничего сверхъестественного не случилось. Наверное, просто нервный срыв — слишком впечатлилась видом древних расписных саркофагов, мумий, и прочих покрытых тысячелетней патиной странных предметов.

Повернувшись от витрин с заупокойной атрибутикой, она, будто не по своей воле, подошла к не примечательной издали статуе — одной из тысяч эрмитажных скульптур, мимо которых усталые ноги проносят не задерживаясь. Но перед этой они встали, как вкопанные.

Просто старая-престарая гранитная статуя. Она напомнила ей каменных баб с невнятными контурами, множество которых было в энском музее. Просто статуя сидящей женщины с лицом львицы. Лицо было сильно побито, и львиный образ почти стерся. Просто статуя…

"Статуя богини Мут-Сохмет. Середина XIV в. до н. э.", — бросилась ей в глаза табличка, и тут мир кончился.

В ушах зазвенело, во рту возник отвратительный железистый привкус. Потемнело в глазах. Она больше не была среди зевак и почтенных экспонатов за сияющим стеклом витрин. Просто висела в пустоте. Там стоял страшный ветер. Именно стоял, а не дул, как положено в реальном мире — ибо на самом деле никакого ветра не было. Но призрачное его давление было таким, что сознание её сжалось до размеров горошины.

В пустоте их было двое: она сама, забывшая своё имя и всё на свете, и страшная статуя. Впрочем, и статуи уже не было, на её месте стало нечто огромное, иссиня-черное. И из первозданной этой черноты пришел огромный ГОЛОС.

— Жажду!

Нечто стало выходить из нее, питая эту черноту. Но по мере того, как пустела самая её суть — может быть, душа, только она до сих пор не знала, что у неё есть душа — Тьма замещала изъятое собственной эманацией.

И вот Тьма стала оформляться, превращаясь в подобие гигантской птицы.

— Ты с ума сошла! — раздался над ухом испуганный голос, кто-то схватил её за плечи, встряхнув с такой силой, что видение мгновенно исчезло.

Хлопала глазами, тупо рассматривая древнюю статую то ли богини, то ли демона, — кто их там разберет. И не было пустоты, и черноты, ею порожденной. Лишь тошнотворный привкус во рту и смутное томление напоминали о пережитом ужасе.

— Дыши, дыши! — голос был молод и взволнован.