Деяния Апостолов на фоне еврейской диаспоры

Утвердившись в мысли, что θωπεία противоположна богопочитанию, а следовательно, не может обозначать никаких религиозных обязательств, Гибсон аргументирует иную интерпретацию термина, которая содержится в переводе Харрилла: раболепство, лат. obsequium («покорность, угодливость»)[100]. Вольноотпущенники, по этой интерпретации, должны были работать при синагогах[101] с рабским угодничеством. Но для такого семантического сдвига в значении θωπεία необходимо, чтобы льстивость воспринималась как диагностическая характеристика рабского поведения. В обоснование своего понимания слова Гибсон приводит цитату из Филона Александрийского, который говорит, что льстивое, неискреннее, лицемерное поведение, при котором слова не отражают мыслей, является совершенно рабским (δουλοπρεπέστατα)[102]. Цитата выбрана неудачно. Гибсон забывает упомянуть, что Филон здесь рассуждает о рабстве в стоическом духе как о моральной, а не о юридической концепции: любой юридически свободный человек – раб, если он поддается своим страстям, а любой добродетельный человек, если даже он продан в рабство, свободен[103]. В следующем параграфе Филон прямо говорит, что добродетельный человек, даже если он оказывается в положении раба, вызывает почтение у окружающих и является господином того, кто его купил, явно имея в виду рассказ о продаже в рабство Диогена[104]. Действительно, в случаях когда по условиям манумиссии вольноотпущенники продолжают пребывать в рабском состоянии до смерти хозяев, в отпускном документе может содержаться предупреждение о том, что нарушение оговоренных условий (например, выполнять все требования хозяев), приведет к наказанию этих временных рабов. Действительно, не обладавший гражданскими правами раб вынужден был идти навстречу желаниям хозяина и льстить своему господину, если тому это нравилось, – такое поведение в идеале невозможно было навязать человеку юридически свободному. Но это не имеет ничего общего с прямым оскорбительным и при этом юридическим требованием к бывшим рабам вести себя льстиво – только в случае, если «лесть» являлась бы не просто одной из многих негативных характеристик, а метафорой рабского поведения, можно было бы понять такое использование этого слова. Существует, однако, еще одна проблема, которая выпала из круга обсуждения. А между тем, она является едва ли не основной. Лесть (θωπεία) всегда обращена к конкретному лицу, будь то человек, будь то божество (ср. Платон, «Законы» 948с, где речь идет о том, что наихудшие люди полагают, что боги помогут им в достижении неправедной цели, благодаря лести и незначительным жертвам – σμίκρὰ δεχόμενοι θύματα καὶ θωπείας). В данном случае от вольноотпущенника требуется лесть по отношению к зданию, в котором совершались религиозные действия, т.е. к религиозному институту. Независимо от аналогии с семитскими языками, интерпретация Деренбурга предполагает развитие на Боспоре значения слова «лесть» от «лести» как лицемерной и корыстной демонстрации уважительного отношения к кому-то к «лести» как к демонстрации (вследствие принятых обязательств) уважительного отношения к чему-то. И у нас есть основания полагать, что такое развитие было возможным. В «Критоне» Платона (50е 7-51b) Законы сравнивают отношение гражданина к институту – государству с отношением раба к господину или сына к отцу. Ни раб, ни сын не являются равноправными – первый с господином, второй с отцом. То же относится к гражданину и его отечеству. «Отечество драгоценнее и матери, и отца, – говорят Законы, – … оно неприкосновеннее и священнее и в большем почете и у богов, и у людей – у тех, у которых есть ум, и что если Отечество сердится, то его нужно почитать (σέβεσθαι), уступать (ὑπείκειν) и угождать (θωπεύειν) ему больше, нежели отцу»[105]. У Платона в этом контексте θωπεύειν («льстить, угождать») оказывается в одном ряду с σέβεσθαι («почитать»). О неискренности или корыстности или о рабской приниженности гражданина, недостойной свободного человека, здесь речи не идет. Но при этом такое отношение для разумного гражданина является обязательным. Сравнение с рабом не исключает того, что гражданин должен вразумлять Город и Отечество, когда этого требует справедливость («Критон», 51с). Иначе говоря, слово θωπεύειν здесь употреблено по отношению к институту и вполне нейтрально, без оскорбительных коннотаций описывает отношения между гражданином и государством. На Боспоре, я полагаю, от вольноотпущенника требовалось то же отношение к молельне, т.е. к религиозному институту, для которого по условиям манумиссии он обязан был работать, что и от гражданина в платоновском примере к государству.