Деяния Диониса

С. С. Аверинцев посвятил Нонну статью «Поэзия Нонна Панонолитанского как заключительная фаза эволюции античного эпоса»,[191] материал которой вошел позднее в главу «Мир как загадка и разгадка» «Поэтики ранневизантийской литературы».[192] Нонн, по предположению Аверинцева, коптское имя:[193] Нонн был коптом, душа его была «по всей вероятности, сложной и скрытной», а его поэзия — ни греческая, ни коптская, ни византийская — «снятие»· античного эпоса в его «уже–не–античном состоянии», «поэзия «сдвинутого» слова», «поэзия косвенного обозначения и двоящегося образа, поэзия намека и загадки»· и вообще «поэзия неестественного мира»·, для которой «естественно быть неестественной». Поэтические принципы Нонна сближаются с поэтикой Псевдо–Дионисия Ареопагита, призванной обозначить «неименумое» обилием не называющих, но отвязывающих» его читателю слов; проводятся параллели между приемами Нонна и скандинавскими кеннингами или аналогичными выражениями арабской поэзии. «Слово у Нонна никогда не попадает I в точку; не в этом его задание. Совершенно приравненные друг к другу синонимы выстраиваются как бы по периферии круга, чтобы стоятъ вокруг «неизрекаемого» центра». В качестве примера приводится нонновское выражение βαθυσμήριγγος ἀλήμονα βότρυν ἐθείρης, «блуждающий грозд глубокошерстной гривы».[194]Нонн, согласно Аверинцеву, делает все, чтобы разрушить наглядность и не назвать волосы прямо, сделав их «отгадкой» загадки–кеннинга.

Однако Нонн сплошь и рядом говорит πλόκαμοι или κόμαι, то есть называет волосы вполне прямо. Дело не в том, что Нонн побегает прямого названия, а в том, что оно практически ничем не отличается для него от метафорического. В нагромождениях синонимических метафор может встретиться и прямое обозначение, а может и не встретиться. Таким образом «центр», вокруг которого иыстраиваются нонновские слова, отнюдь не является «неизрекаемым»; они вообще не «выстраиваются» вокруг чего бы ни было. К принципам нонновского использования слов скорее подошла бы влюбленная им самим метафора «парящего блуждания»; нонновские слова «никогда не попадают в точку», потому что подобны не выпущенным в цель стрелам (хотя и стрелы у Нонна «блуждают»), но бесчисленным птицам, кружащим в небе перед перелетом. «Выстраиваются» же нонновские слова по правилам символических ассоциаций и отображений: «гроздью» волосы названы для того, чтоб напомнить о превращении Ампелоса и о виноградных символах, «блуждающей» — для того, чтобы поставить их в ряд символовблуждания. «Центра», таким образом, не может быть в нонновском мире потому, что он неизбежно «отразится» в чем–либо; Дионисова природа «эксцентрична».

С. С. Аверинцев пробует осмыслить и эстетику нонновской парафразы; сближая само слово пара–фраза с понятием парадокса, он видит результат пересказывания «евангельских реалий» «гомеровскими оборотами речи» в «остраннении» того и другого: «Эллинская «форма» становится мистически бесплотной. Евангельское «содержание»· становится мистически материальным».[195] Сочетание христианского содержания с языческой поэтической формой не было специфичным для Нонна; такова вообще поэзия образованных христиан того времени, прежде всего Григория Назианзина. Какой же эстетический эффект должен был произойти, когда Оппиан пересказал выспренным эпическим языком сухой трактат «О псовой охоте»?

* * *