Действительно ли была та гора?

Когда американцы, увидев нарисованный портрет, говорили, что девушка не похожа на фотографию, передо мной вставала еще одна проблема — убедить янки, что девушка на портрете даже красивее, чем на фотографии, и что парень обязательно должен забрать портрет. К счастью, каким бы янки ни был несообразительным, он, зная, что за шесть долларов нельзя ожидать шедевра, даже если картина ему не нравилась, обычно забирал ее, считая, что просто потратил деньги на развлечение. Однако это вовсе не означало, что у нас не было крайне придирчивых заказчиков. Когда надо было переубедить такого клиента, мое горло сводила судорога, а вместо слов выходили слезы. К счастью, не было янки, который, увидев слезы, не говорил бы: «Ноу проблем, ноу проблем», и тут же менял бы свое мнение и забирал портрет.

Художники, обрадованные тем, что я овладела английским, не упускали шанса польстить мне. Однако они, не скрывая неудовольствия, говорили, что по сравнению с тем, когда работал продавец Ли, выросло не только число заказов, но и число «паку»[103]. Если пришедший за портретом начинал упрямиться, а я не могла его переубедить, то ничего не оставалось, как заново рисовать портрет. Художники больше всего не любили, когда я говорила им, что надо сделать «паку». Их недовольство можно было понять: перерисовывать нужно было два или три раза, а платили за него только раз. С одной стороны, художники делали вид, что льстят мне, с другой — не забывали давить на меня, говоря, что если я надену юбку покороче и сделаю прическу, то буду выглядеть сексуальнее, а значит, будет больше клиентов и меньше «паку». Так что, с одной стороны, мы с художниками помогали друг другу и они поддерживали меня, а с другой стороны, они ни минуты не собирались терпеть, если что-то им не нравилось. Благодаря их существованию у меня была работа, а если я работала хорошо, то у них появлялось больше заказов и, соответственно, денег.

Когда продажи магазина портретов вернулись к нормальным показателям, я, решив, что художники зарабатывают лишь благодаря мне, стала смотреть на них свысока, словно они были мне не ровня. Конечно, не последнюю роль играл и стресс из-за болтовни днями напролет. Все пятеро художников были в зрелом возрасте и годились мне в отцы и дяди, но я обращалась к ним Пак ши, Чон ши, Хван ши[104]. В конце обращения к художнику по фамилии Сон я не добавляла «сонсянним»[105], думая, что они рады и тому, что я обращаюсь к ним «дядя». В общем, вела я себя с ними небрежно, словно со слугами. Обращение «дядя» давало мне возможность принизить их. Надо признаться, я охотно использовала и другие способы. Когда я пробиралась между столами, за которыми они рисовали, и сравнивала картину и фотографию, я была похожа на учителя, который зашел проверить бедных студентов во время экзамена. Когда мне казалось, что сходства с портретом было слишком мало, я, стуча по столу пальцем, с сарказмом говорила:

— Нет, вы нас собираетесь опозорить и разорить! Вы это картиной называете? Если у вас нет таланта, вы должны опираться хотя бы на базовые приемы, согласны? Не знаете, что такое прием? Это способ, с помощью которого вы должны нарисовать лицо не только похожим на фотографию, но и чуточку красивее, чтобы янки радовались и улыбались во весь рот. Вы же бывали в фотоателье? Вспомните, как мы радуемся, видя, что на фотографии получились лучше, чем мы выглядим в зеркале. Я хочу сказать, что, когда мы раздражаемся, получившись на фото такими, какие мы есть на самом деле, и говорим, что вышло плохо, мы поступаем в точности как наши заказчики. Да, мы не можем нарисовать портрет точно таким же, как на фотографии, но разве не в силах рисовальщика вывесок сделать его немного красивее?

Художники, которым было по сорок-пятьдесят лет, низко опустив головы, внимательно выслушивали мои слова, словно ждали наказания. Я знала, что, скрипя зубами, они думают: «Откуда взялась эта отвратительная девчонка?» Но это было ничто по сравнению с унижениями и оскорблениями, которые я терпела от янки, поэтому я искренне считала, что и мои художники разок должны испытать это. Когда я вела себя так, на душе становилось тошно. Иногда, взглянув на себя со стороны, я вздрагивала от испуга. Мне становилось грустно оттого, что свойственные мне великодушие, вера, скромность, сострадание, страстное стремление к хорошему, желание помочь другим, не находя больше места в моей душе, исчезли без следа.

Особенно было грустно в тот день, когда я впервые сделала прическу. Прошло уже больше полувека, но до сих пор, когда вспоминаю о том времени, в одном из уголков души начинает болеть рана, о которой я думаю чаще, чем о прическе. Никто не воспринимал меня как студентку Сеульского университета. А то, что я ходила с двумя косичками и ученическим портфелем из утиной кожи, настолько противоречило атмосфере РХ, что со временем я, незаметно для себя, начала нервничать из-за этого. Насколько же я выглядела смешной в глазах других людей, раз кто-то из художников сказал мне украдкой, что в магазине меня называют «школьница РХ»?