Действительность. Том 1

Так какие мысли моего детства могли дать такие всходы? Да…. Если бы была возможность посмотреть со стороны на зарождение и рост мыслей. Увидеть и осознать истоки тех рек, которые бурным потоком несутся в моей голове. Найти родники, собирающие влагу с гор, и питающиеся из глубинных подземных озёр. Вспомнить те первые стрелы, которые разум пускал в твёрдое тело инертной скалы мироздания.

Мне кажется, что самой первой моей стрелой, насколько мне позволяет память, было осмысление собственного произвола, то, что я, будучи абитуриентом детского сада, обнаружил преобладание моей воли, над неодушевлёнными предметами. Они, как бы мне говорили: Делай с нами всё, что тебе вздумается. В том моём осознании, эти предметы были абсолютно не защищены от моего произвола. Я осознал адекватную зависимость ощущения меры собственной жизненности, от свободы моей воли, – ощущения, растущего пропорционально приобретаемой власти. Именно тогда я инстинктивно осознал, точнее ещё не осознал, но во мне зародился тот смысл, или та бессмыслица, то зерно, которое впоследствии дало такие «абсурдные плоды». Ведь именно в последующем глубоком осмыслении, я нашёл то главное отличие, то наличие в живом, и отсутствие его в не живом, что собственно и отличает в своей сущности, эти субстанции. Стремление к порабощению всего и вся, к захвату, к упорядочиванию на свой лад всего внешнего. Власть, – как квинтэссенция живого. Его главный форпост, отличающий его от «неживого». Ведь в отличие от «неживых», совершенно иное впечатление производили на меня «живые объекты». Я очень рано понял, что даже маленькая букашка может представлять собой опасность, нести боль и страх. И даже растения, к примеру, крапива, – умеет защищаться. Я в полной мере осознал наличие неких доминант агрессивности у всякого «живого», как его фундаментальных составляющих. Агрессивность, из которой вырастала, и благодаря которой формировалась вся палитра всемирного порабощения единой инертной природы, благодаря прежде всего разуму, расчленение и распределение по отдельным камерам её сегментов, подчинения всех её начал и приведения к своим категориям, её единого неделимого «мета тела». И вот в моём неразвитом разуме родилась «инфантильная концепция», что «живое», в своей сути, это лишь более агрессивная субстанциональная форма общей материи. И даже её способность к организации, как некоей доминанте и отличительной особенности, которая включает в себя и способность к самопродуцированию, есть так же форма этой агрессивности. Ибо всякая организация, есть суть порабощение – внутри, и доминирование – снаружи. И если продолжить эту мысль, то чем агрессивнее материальная субстанция, тем она «живее». И человек, на самом деле, при всей своей неоспоримой «живости», не является самой живой субстанцией космоса.

И вот именно тогда, как я полагаю, во мне зародились эти крамольные умозаключения. Ещё даже не умозрения, но некая бесформенная дымка, еле уловимый внутренний свист, лёгкий ветерок, столкнувший мерно спящее на ветви бытия сознание, спровоцировавший нарушение в моём внутреннем космосе, и появление метастазирующей точки, зародившейся и развившейся мысли, – мысли обо всей фатальной предвзятости нашего отношения к Великой неделимой природе, и к её целокупному бытию. Эта «метастазирующая точка» стала неким преддверием, неким зерном того «ростка», который обещал вырасти в «развесистое древо». И он рос не по дням, но по часам, превращаясь в нечто могучее, в нечто могущее противостоять окружающим, всем тем устоявшимся древним исполинским «деревьям – стереотипам». И как всякое растение, в процессе своего роста трансформируется в нечто непредсказуемое, и становиться совершенно неузнаваемым на определённой стадии своего развития, мой «росток», пробив своим телом «потолок неба», развернул свои «ветви-ганглии» обратно. И из двух отдельных изолированных «сегментов», двух «железобетонных консолей», возникших в древности на почве воли к власти человеческого разума, стремящегося придать миру черты собственного внутреннего дуализма, постепенно стал превращать окружающий мир обратно в «единый ствол». Сегментов, которые словно сами тянулись друг к другу и срастались буквально на глазах корнями и ветвями. И при этом последующее осмысление «живого» и «неживого», как чего-то глубоко субъективированного, как чего-то искусственно разделённого властвующим оценяющим дуалистическим по своей природе, воззрением, открыло пред моим взором это самое тонкое и скрытое, замурованное в камне заблуждение. Неопровержимость сомнительного разделения и противопоставления «живого» и «неживого» как чего-то только лишь по отношению, как лишь в сопоставлении и сравнении, (причём, только со стороны заинтересованного взгляда), только в критериях его формы оценки, – вполне ясной противоречивой картиной вставало пред моим взором.