Конец августа
тысяча девятьсот девяносто пятого года.
Просыпаюсь за полночь
в ярости от ликующе-страстного гуда
И тут же давлю источник вокала —
недососавшего жизнь мою гада.
В окне, шурша и причмокивая,
разволакивается вчерашней газетой обещанная погода.
Морфей мгновенно слинял,
и можно подвигать извилинами, покуда
Ещё не мотает жилы твои на скребки и на метлы
дворничих разухабистая бригада.
От первой же мысли о том,
что жизни осталось так безнадёжно мало,
Во лбу мгновенно мелеет,
во рту – как будто в похмельных потьмах
по ошибке наелся мела;
Тем более волны житейского моря уже рассекаешь,
не как фрегат, а в качестве мола.
Вообразишь, смутишься, одно и подумаешь:
«Эк тебя заломало»,
Порождённая наспех химера, стряхнувши небытие,
тебя же и поимела.
Всё надеялся: как-нибудь перемелется,
да никак не вымолить время для перемола.
За окном между тем занялось:
заиграло, запело, ударило светом,
на стене взбликовало фото
Сочинителя Л. с бородой нараспашку,
с ущербной улыбкой провинциального фата;
Из-за шкафа смущённо вылез призрак счастья
с традиционным приветом от господина Фета.
Оставалось начать: забегать, врубить, сполоснуть;
оставалось жить – была бы охота
За тобой максимально неощутима,
и потому никаких сверхпрограмм
от романа с суперзвездой до поедания суперфосфата —
Вот одно из главных условий
успешного наведенья психотроп и мостов,
а проще сказать – душевного марафета…
Конец августа и бесчисленных репетиций
ещё в июне обещанного действа,
называемого «Прощание с летом».
От судьбы не уйти – так известный праведник,
спасшись из города грешников,
погибшего в пламени лютом,
Всю свою благодать профукал в момент,
затеяв инцест с дочерьми,
и звали этого старого греховодника Лотом.
Вот и я таков – не в смысле инцеста, а раб судьбы —
вот и дергаюсь, что твой юнкер Шмидт с пистолетом,
Глядя с горечью, как осина, и клён, и лиственница,
уходя, приветствуют нас безмолвным салютом,
А ночами всё гуще тянет в окно гнилью и сыростью,
понимаем, что гибелью, а говорим – болотом.
Август – октябрь 1995
Просьба
Памяти Эрика