Декабрь без Рождества

— Полно, Александр Иванович, — заговорил наконец Оболенский. — Кто ж виноват, что он удрать успел? Он же нежданно в Таганрог снялся, ты на Кавказе еще был.

— Ну и что с того, что удрал? Разве нельзя было переждать — чай, воротился бы? Я б ужо придумал, как отпуск-то продлить.

— Нельзя ждать было, никак нельзя! Есть люди, хоть мы и не знаем, кто сии, что жали на Александра-то, пусть, мол, обнародует, кто ему наследник. А тогда пропало дело, убивать бесполезно.

Оболенский оборотился все же на последних своих словах по сторонам. Зал был полупуст, стол их у дальней стены и вовсе безопасен в рассуждении праздного внимания. Чуть задержался его взгляд разве что на молодом щеголе, небрежно, словно картофель, убиравшем страсбургский паштет: отрежет жирный кусочек хлебной корки, задумается, манерно отхлебнет маленький глоточек шабли. Странно, отчего на балах ни разу этот красавчик не встречался? По виду бы должен.

Беседа с Якубовичем была Оболенскому не разбери поймешь приятна или неприятна в большей мере. Постоянным зловредным червем, точившим самолюбие молодого князя, была мысль, что не воевал он толком, хоть вполне мог бы. В шестнадцать-то годов воевали многие, да что уж там в шестнадцать, и в четырнадцать нюхали порох, и, случалось, в тринадцать. Даже Кондрат Рылеев и тот, пусть только в заграничный поход, пусть и не добыл славы, а все ж попал…

Рядом же с Якубовичем Оболенский словно вырастал в своих глазах. В шестнадцать лет не попасть на театр военных действий — одно, а до двадцати отсиживаться за печкою — уж вовсе другое.

— Ну а теперь-то, князюшка, теперь-то что получается? — Якубович доверительно понизил голос. Ярость его словно рукой сняло. — Что ж теперь делать-то станем? Ждали смуты, смуты нет. Уж вторая неделя пошла, как у нас новый Император — Константин-то Павлович. Скоро, поди, из Варшавы сам будет. Неужто нам надобно его ждать? Хоть какой-то шанс подняться, покуда дом-то без хозяина.

— Ни единого шанса, — Оболенский снова покосился на щеголя, теперь отиравшего губы салфеткой. Его все-таки раздражало, что по манерам и лондонскому платью выходило, что щеголь должен был хоть раз промелькнуть перед ним прежде, а вот память решительно сие отрицала. Иностранец? Да нет, русак и волоса русые. Вот ведь прицепилась досада. — Ни единого шанса, Александр Иваныч. Думали мы, будто Николай-то захочет за свои права побороться. Из первых же рук известно, что покойничек наш на него завещанье составлял.

— Так может он того, не знал?

— Эх, пустое. — Устрицы наконец явились, и Оболенский спрыснул первый кусочек живой слизи лимоном. Подцепил раздвоенною ложкой, с удовольствием гурмана всосал, облизнул губы. — Ну как он мог не знать? Оба адъютанта его — и Кавелин Александр, и Годеин Николаша — наши ребята. Уж они б ему сказали, ежели что! Да только нечего было говорить, они сами и донесли до нас, что знал. Превосходно все, подлец, знал! Так нет, слабаком оказался, не захотел на рожон лезть. А каков план был, Александр Иванович, каков план! Александр умирает, трон не пойми чей, волненье умов… А тут уж поднимать мятеж — милое дело. Все пшиком кончилось! Присяга по стране катится, тишь да гладь. Второй брат наследовал первому, третий ему присягнул… Беда! Обыграл нас Романов-третий, себя с носом оставил, лишь бы нам напакостить.

— А коли Константин того, тоже откинется? — теперь уже Якубович покосился на щеголя за дальним столиком. Впрочем, в отличие от Оболенского, лишь на одно мгновение: было совершенно ясно, что услышать из другого конца большой залы ничего нельзя.

— Смысла нет, — Оболенский вздохнул. — Даже если затевать всю канитель заново, с Константином, пропал мятеж. Помри Константин, тогда уж никто против Николая не выйдет — чистая игра, наследование законное, как ни кинь. Дрянь дело. Общества распускать мы, понятное дело, не станем. Затаиться придется, опять на дно уходить. Такие вот пироги.

— Эх, не погуляли. А я, стало быть, подлечусь еще маленько да обратно в горы. Обидно.

— Ничего, станем дальше думать.

На некоторое время оба сотрапезника занялись едой.

— Недурна баранина, — оценил Якубович. — Хотя я, признаюсь, с горской кухней приобвыкся, для меня остро, да не пряно. Горцы в баранине знают толк, как никто. А все ж обидно, что я, боевой офицер, да вынужден мелочиться, не решусь, вот, лишний раз себе страсбургского пирога заказать, как вон тот юнец. Все Александр виноват! Ишь, молоко на губах не обсохло, а туда же — подавай ему лучшее!

Якубович был не первым, кто впал в подобное заблуждение. Глядя на отца Робера Сеше, никто не дал бы ему его тридцати годов, как, впрочем, и не заподозрил бы, что молодой этот щеголь является отцом, отнюдь не имея детей. Отец Робер глядел на удивление юным, что, впрочем, не редкость среди чистокровных норманнов.