Декабристки. Тысячи верст до любви

– Постараемся не перепутать, когда сами будем готовить! – лукаво улыбнулась Нарышкина. Анненкова рассмеялась, но Муравьева не разделила их веселья: вид у нее был почти такой же несчастный, как во время разделки курицы. Елизавета покосилась на нее с недоумением, но ничего не сказала.

– Полин, а завтра мы сможем продолжить учиться? Может быть, вы нас еще научите кашу варить? – спросила она.

– С удовольствием научу, приходите! И остальным передайте – пусть тоже приходят, – кивнула Прасковья. – Мадам Волконская уже давно ко мне на урок собирается…

– Да, мы ее обязательно позовем, – с энтузиазмом откликнулась Елизавета.

Прасковья подошла к плите и принялась по очереди заглядывать в горшки со щами. По кухне поплыл вкусный приятный запах, и ее проголодавшиеся подруги шумно вздохнули. Хозяйке стало ясно, что пора отпустить их по домам – поесть и отдохнуть перед вечерним свиданием с заключенными.

– В общем, щи должны повариться еще полчаса, а потом их надо убрать с огня, плотно закрыть крышкой, и пусть они подольше постоят, – сказала Анненкова, оборачиваясь к ним. – Все просто, как видите!

– Будьте к нам снисходительны, Полин, нам это совсем не просто, – вздохнула Нарышкина. – Но мы, конечно, постараемся как следует все усвоить! Я прямо сейчас пойду готовить со своей помощницей!

– Разумеется, удачи вам! – слегка поклонилась Анненкова.

– Александрина, вы идете? – спросила Елизавета у Муравьевой. Та рассеянно кивнула:

– Да, сейчас… Но вы, если торопитесь, меня не ждите!

– Хорошо. – Нарышкина взяла с лавки теплый пуховый платок, небрежно набросила его на плечи и, попрощавшись с Прасковьей и Александрой, вышла из дома. Муравьева тоже стала закутываться в свой платок, но делала это очень аккуратно и старательно, словно специально хотела протянуть время.

– Помочь вам? – предложила Анненкова.

– Нет, спасибо, – вздохнула Александра и, посмотрев ей в глаза, с горечью в голосе добавила: – Я не хотела говорить этого при Елизавете Петровне, поэтому отпустила ее одну… В общем, я хочу сказать вам, Полин, – вы намного лучше всех нас, дам из высшего общества. Мы – неженки, ни к чему не приспособленные, мы никогда ничего не умели делать, да еще и гордились этим и презирали все низшие сословия, которые умели делать грязную работу! Я сама их презирала, они все казались мне грубыми и недостойными! И вот только теперь мне ясно, как я была не права, какой я была глупой и бессовестной женщиной…

– Александра, голубушка, ну что вы такое говорите?! – изумилась Анненкова.

– Я знаю, что говорю, моя милая Полин, я действительно очень перед вами виновата! – Муравьева беспомощно развела руками, и по ее щекам вдруг покатились слезы. – Я и о вас, и обо всех крестьянах, которые нас привечали в дороге и которые нам здесь помогают, плохо думала… Полин, душа моя, простите меня за это!

– Да что вы, Александра, это вы меня простите! Я же тоже над вами посмеивалась, когда вы сырого мяса испугались! – с не меньшим пылом бросилась извиняться Прасковья, также не сумевшая сдержать слезы. Женщины посмотрели друг другу в заплаканные глаза и внезапно крепко обнялись в порыве чувств. После чего, немного отступив друг от друга и снова встретившись взглядами, так же пылко, как только что плакали, рассмеялись.

– Полин, я у вас еще буду дальше учиться готовить, хорошо? – спросила Муравьева, хотя Анненкова только что подтвердила, что ждет к себе на уроки всех желающих.

– Разумеется, приходите, когда захотите. – Прасковье нетрудно было еще раз повторить свое приглашение. Александра Григорьевна, вновь пробормотав слова благодарности и попрощавшись с хозяйкой, тоже выскользнула за дверь. Анненкова, все еще находящаяся под впечатлением от их взаимных признаний, некоторое время рассеянно смотрела на идущую к калитке Муравьеву в окно и, лишь когда та вышла со двора, вспомнила, что на жаровне все еще кипят недоваренные щи. Она сняла крышки с горшков, схватила длинную деревянную ложку и принялась осторожно пробовать горячий бульон. Вкус супа показался ей особенно удачным, и она с радостью представила себе, как постоянно голодный Жан и остальные каторжники будут есть эти густые наваристые щи и поминать добрым словом тех, кто их сварил. Скорее бы уже завтра, когда они снова увидятся! Впрочем, скучать ей было некогда – кроме многочисленных дел по хозяйству, надо было еще написать пять писем в Петербург, от Пущина, Оболенского и других товарищей Жана. Это должно было занять у Анненковой весь вечер, и она опять опасалась, что не успеет написать письмо собственной свекрови и спросить, как поживает оставленная у нее дочь.

Прасковья Егоровна потушила жаровни, плотно закрыла крышками все горшки и ушла в тесную каморку, служившую ей спальней. В середине кровати, свернувшись в клубок, спал маленький Ком. Услышав шаги хозяйки, он приоткрыл один глаз, шевельнул хвостом в знак того, что очень рад ее приходу, и, когда Анненкова протянула руку, чтобы его погладить, начал лизать ей ладонь своим крошечным шершавым языком.