Декабристки. Тысячи верст до любви

В соседних кроватках нетерпеливо ворочались остальные дети, дожидавшиеся, когда мать подойдет к ним, и Давыдова, окончательно растерявшись и боясь, что самые младшие сын и дочь начнут плакать, торопливо подоткнула одеяло Маши и погладила ее по голове.

– Спи и больше так не делай! – прошептала она, стараясь говорить ласково, однако полностью скрыть свое раздражение ей не удалось. Странности дочери, ничем, на взгляд Давыдовой, не обоснованные, вдруг стали казаться ей хитростью, при помощи которых девочка рассчитывала остаться дома и никуда не уезжать. И хотя Александра все равно волновалась за душевное состояние Маши, постоянно увещевать ее и бороться с ее печальным настроением было выше ее сил. Она еще раз поправила одеяло на притихшей девочке и отошла к соседней кровати, где лежала Лиза.

Все следующие дни, оставшиеся до отъезда Маши, Давыдова внимательно следила за старшей дочерью и постоянно ловила ее на попытках ударить себя или поцарапать себе ладони деревянными солдатиками братьев или еще какими-нибудь твердыми игрушками. У нее отбирали игрушки и просили по-хорошему перестать заниматься такими глупостями, ее ругали и наказывали, но девочка, каждый раз обещая, что больше не будет, при первом же удобном случае принималась за старое.

Давыдова понимала, что эти последние дни перед расставанием с дочерью она обязана проводить вместе с ней как можно больше времени, но заставить себя делать это ей с каждым разом становилось все тяжелее. Маша во всем соглашалась с ней, вела себя послушно, но при этом настолько отстраненно, словно Александра стала для нее совершенно чужим человеком. И ее как будто бы совсем перестали интересовать игры в куклы и другие в прошлом любимые ею дела. Она равнодушно смотрела, как играют мать и сестры, и сама почти не принимала участия в этом действе. Александре же от безразличного взгляда ее пустых глаз хотелось то расплакаться, то закричать на весь дом.

Больше всего Александра боялась, что в день отъезда Маша будет так же сильно рыдать, как это было с ее братом. Однако, когда страшный день наступил и ее старшая дочь, как всегда, равнодушно попрощалась со всеми родными и домочадцами, позволила матери поцеловать себя и зашагала к экипажу, Давыдова поняла, что больше всего на свете мечтает, чтобы дочь проронила при расставании с ней хоть одну слезинку. Но Маша так и не заплакала и вообще не издала больше ни звука. Она лишь помахала всем провожавшим ее рукой из окна экипажа, а потом, отвернувшись, принялась стучать ладонями по краю обитого тканью, но все же довольно твердого сиденья. Одна из уезжавших с ней нянек уже привычным жестом придержала ее руки и принялась ворчать, обвиняя девочку в непослушании и глупых забавах. Маша в ответ молчала и терпеливо ждала, когда нотация подойдет к концу.

Но Александра Давыдова всего этого уже не видела – экипаж к тому времени тронулся и начал потихоньку набирать скорость. Лиза и Катя начали плакать, а в следующую минуту к ним присоединились и мальчики, и мать бросилась утешать всех детей по очереди. Думать об уехавшей навсегда Маше ей теперь было некогда. И только ночью, когда младшие дети уснули и Александра осталась одна в своей комнате, она вдруг подошла к столу и наотмашь ударила ладонью об один из его углов. Боль пронзила всю ее руку, от ладони до локтя, и женщина едва удержалась от того, чтобы не вскрикнуть, таким непривычным было для нее это ощущение. Однако сразу же после удара ей неожиданно стало немного легче. С удивлением прислушавшись к себе, Александра поняла, что та душевная боль, которая гнездилась в ней с того самого дня, когда она отослала в Одессу Мишу, сделалась чуть менее острой и уже не мучила ее с прежней силой. И тогда она закусила нижнюю губу, зажмурила глаза и принялась с размаху лупить по краю столешницы обеими руками.

Дальше потянулись дни, полные нового беспокойства – и за едущую в Москву Машу, и за младших детей, которые неожиданно стали плакать и капризничать по любому поводу. Каждое утро Александра выслушивала жалобы от нянь: малыши то отказывались есть, то не хотели одеваться, а то и вовсе не сообщали вовремя, что их нужно посадить на горшок. Их тоже увещевали и наказывали, но ни мягкие, ни суровые меры на детей не действовали. «Мы все думали, что нашим мужьям хуже, чем детям, и поэтому выбрали быть с мужьями, – вспоминала Александра письма Марии Волконской и других решивших, как и она, ехать в Сибирь женщин. – Думали, что мужьям мы будем более полезными, а дети все равно видят нас по два раза в день, и им нужнее хорошие няни и наставники… А оно вот как оказывается… Мужчинам без нас трудно, а дети без нас вообще не могут жить, в самом прямом смысле этого слова…»