Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

Спустя два года, находясь в Геттингене и испытывая чувство тоски по родине и русскому языку, Тургенев совершенно другими глазами прочел книгу Шишкова. «С некоторого времени читаю я с очень большим удовольствием Шишкова “Рассуждения о слоге Р[оссийском]”, ложась в постелю. Я нашел, что Шишков очень твердо знает Русский язык и что намерение его при издании сей книги было точно то, как он говорит: желание быть полезным. И подлинно: можно многим воспользоваться в его умной книге. Нехорош, скажут, слог. Совсем неправда: слог точно таков, каким он воображает самый лучший; и в сем случае частию можно с ним согласиться. Конечно, инде не гладок, но везде чист, кроме некоторых мелких ошибок, кот[орыя] скорее можно причесть наборщику нежели сочинителю».

Националистические и галлофобские идеи Шишкова привлекли Тургенева в первую очередь своей непохожестью на ту культурную среду, в которой он был воспитан. Его поверхностный и непродолжительный «шишковизм» был своего рода подростковым бунтом против культурного мира отцов: «Напрасно пристрастные, умные и обезьяны-дураки нападают на Шишкова: мнение его о Славянском языке и о Французском совершенно справедливо и не может быть подвержено благоразумной критике». Однако записываться в «дружину славян» (Кюхельбекер) и вставать под знамена Шишкова и К° Тургенев все-таки не стал. Изначальное воспитание в традициях европейской культуры в конечном итоге взяло верх и заставило его признать Шишкова «идеалом откровенной глупости и откровенной подлости»[906].

Три года, проведенные в стенах Геттингенского университета, необычайно много дали Тургеневу и в плане практического знания европейской жизни, и в плане научного развития. До конца жизни он сохранил пиетет перед своими немецкими профессорами, в первую очередь историком А. Г. Л. Геереном и экономистом Г. Сарториусом. Их влияние долго будет сказывать в историко-политических и экономических работах самого Тургенева.

Вернувшись в Россию в феврале 1812 г., Тургенев был поражен ее отсталостью от Европы. Его дневники запечатлели состояние растерянности и душевной подавленности. Он не знает, за что взяться, и находится перед сложной дилеммой: остаться на родине или покинуть ее навсегда. Война 1812 года, обострившая в Тургеневе чувство патриотизма, вывела его из состояния душевной подавленности, а в 1813 г., с началом заграничных походов русской армии, он получил назначение на должность русского комиссара при Центральном административном департаменте, образованном правительствами стран антинаполеоновской коалиции для управления освобожденными от французов территориями. Во главе департамента стоял прусский государственный деятель и реформатор барон Г. Ф. К. Штейн. В его взглядах причудливо переплетались аристократические убеждения с демократическим характером проводимых им в Пруссии реформ. В частности, им была осуществлена реформа местного самоуправления на основе бессословных выборов, ликвидирована личная зависимость крестьян от помещика и стерто различие между помещичьим и крестьянским землевладением.

Общение со Штейном открыло Тургеневу глаза на то, что следует сделать в России. Отныне и навсегда мысль о реформах сверху становится своего рода тургеневской idée fixe. «Все в России должно быть сделано Правительством; ничто самим народом»[907], – записывает он в дневнике. Он убежден в том, что главная реформа – отмена крепостного права – должна предшествовать введению конституции. Не договор монарха с нацией, а петровский путь преобразований кажется Тургеневу наиболее оптимальным для России. Он создает своего рода «миф» Петра I как либерала, противника если не самого института крепостного права, то, во всяком случае, его наиболее бесчеловечного проявления – торговли людьми. В качестве пропаганды антикрепостнических идей Тургенев использовал слова Петра, запрещающие «продавать людей, как скотов, чего во всем свете не водится и от чего немалый вопль бывает»[908]. На этом основании Тургенев делает вывод, что «Петр I был либеральнее всех прочих императоров и императриц в сем указе»[909].

Петр I, в представлении Тургенева, не только либерал, но еще и тираноборец. Декабрист ассоциирует его с Брутом. «Новейшие народы так исказили свои понятия о праве, что сами не знают, где патриотизм, какия деяния принадлежат ему. Древние передали им уважение, удивление к Бруту, и они ему удивляются; но притом даже не хотят признавать поступков, похожих на поступки Брута, но случившихся в новейшие времена. Они удивляются слепо по привычке Бруту но не по рассуждению, иначе бы Петр I стоял в одном отношении наряду с Брутом. Мы прославляем патриотизм Брута, но молчим о патриотизме Петра, также принесшего своего сына в жертву отечеству. Voilà de conséquence!»[910].