Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

Наполеон объявляется Констаном не деспотом, а узурпатором власти. Различие здесь довольно существенное. Деспот не скрывает своей неприязни к любым формам проявления свободы. Узурпатор вынужден считаться с этими формами, но это лишь профанация. «Деспотизм, – пишет Констан, – душит свободу прессы, узурпация ее пародирует»[177]. Поэтому Наполеон для Констана хуже деспота, так как его деспотизм не столь очевиден и маскируется под видом свободы. Признание Наполеона узурпатором как бы «примиряло» два противоположных варианта мифа: бонапартистский и антибонапартистский. Наполеон не деспот в традиционном смысле этого слова, но он не является и освободителем Европы, каким его представляла собственная пропагандистская машина.

Победа над Наполеоном фактически сняла проблему Наполеона – врага отечества. На первый план выдвигается проблема — Наполеон как политический деятель, узурпатор и опасный честолюбец. За ней может скрываться другое представление: Наполеон – подлинно великий человек, пример для подражания. Декабристы очень ревниво следили за проявлением наполеоновских настроений в своей среде. Многочисленные взаимные подозрения свидетельствуют в первую очередь о действительном наличии в их среде честолюбивых замыслов. В этом смысле показателен упомянутый разговор Пестеля с Рылеевым в 1824 г.: «Наконец зашла речь и о Наполеоне. Пестель воскликнул: “Вот истинно великий человек! По моему мнению, если уже иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!” – и проч. Поняв, куда все это клонится, я сказал: “Сохрани нас Бог от Наполеона! Да впрочем, етаго и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если только он благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном”»[178].

Ссылкой на Вашингтона Пестель апеллировал к достаточно широко распространенной среди декабристов антитезе Наполеон – Вашингтон. Смысл такого противопоставления был раскрыт П. Х. Граббе: «И я удивляюсь Наполеону, но для меня он далек от истиннаго идеала величия человека. Удивляюсь я его редкому, многообъемлющему уму, его поразительной деятельности; но он не противостал ни одному искушению; но дар, редкий дар остановиться во́ время не принадлежал ему. Вашингтон выше его. – Наполеон прошел как всесокрушающая буря, оставив после себя одне развалины и урок блистательного ума и огромного, всепопирающаго самолюбия. Вашингтон, истинный представитель нравственного величия человека, отвергает с скромным негодованием предложенную ему преступную власть и довольствуется законною. Терпением, умеренностью, здравым смыслом, ничем непоколебимым, личным самоотвержением, дополняет он недостаточныя, данныя ему в борьбе средства, обезоруживает скромными подвигами самую зависть и оставляет по себе новое, великое, процветающее государство, если не ему одному, то ему несравненно более всех своим существованием обязанное, и человечеству – идеал истиннаго величия, в трудное подражание. Он мой герой. С восторгом читаю и изучаю военную жизнь Наполеона, с удивлением – всю жизнь Вашингтона»[179].

На фоне многочисленных декларативных осуждений Наполеона и отказов от каких-либо честолюбивых замыслов весьма характерны проговорки, которые изредка мелькают в декабристских текстах. Одну из таких проговорок подслушал и записал А. С. Пушкин за М. Ф. Орловым: «O… disait en 1820: “Révolution en Espagne, révolution en Italie, révolution en Portugal, constitution par ci, constitution par lá… Messieurs les souverains, vous avez fait une sottise en détrônant Napoléon”»[180]. Характерно, что Орлов, готовящий революционный переворот в России, думает о том, как Наполеон подавлял бы революции. При этом декабрист явно злорадствует по поводу провала политики Священного Союза, понимая, что после удаления Наполеона на остров Святой Елены никто не в силах проводить эффективную общеевропейскую политику. И это обстоятельство лишь разжигает честолюбивые планы самого Орлова.