Декабристы на Севере

Когда в полку шла присяга, Горожанский мчался к Зимнему дворцу, но поскольку подходы к нему были перекрыты полицией, оставил дрожки возле конногвардейского манежа и побежал на Сенатскую площадь, где присоединился к восставшим. А.С. Горожанский подходил к каре, “видел и за руку брал Одоевского” и на его вопрос: “Что мой полк?” — отвечал: “Оный сюда идет”,[91] то есть предупредил восставших, что и кавалергарды выступают против них. На следствии, не отрицая приведенный диалог, Горожанский пояснил, что говорил Одоевскому о маршруте полка без злого умысла и “без другого намерения, как зная, что полк действительно идет”.[92]

Потом Горожанский встретил знакомого чиновника министерства юстиции Павлова и пошел с ним в Сенат. Со второго этажа здания он видел, как декабристы были рассеяны царской картечью. Когда “все кончилось”, вышел на улицу и, не найдя своей коляски, на попутном извозчике воротился домой. Вызвал унтер-офицера Михайлова и сказал ему, чтобы он “никак больше никому не говорил”.[93] 29 декабря 1825 года Александра Семеновича арестовали и доставили в Петропавловскую крепость с собственноручной запиской императора: “Горожанского посадить куда удобно под строгий арест”.[94]

На следствии декабрист вел себя мужественно. Сознался, что был членом тайного общества, знал “о приготовляемом возмущении 14 декабря” и о решении союза “противиться присяге сообщил своим сочленам”. Показывал скупо и старался не оговаривать товарищей. Пытался запутать следствие, направить его по ложному пути. Чиновники в мундирах хотели узнать у Горожанского, кого заметил он на площади, “особенно поощрявшего солдат и чернь к продолжению неустройства”, но так и не добились прямого ответа. “Тут много ходило во фраках, то есть в партикулярном платье, с пистолетами, но лица вовсе мне неизвестные”, — слукавил декабрист.[95] На вопрос: “О чем говорили служащие Сената?” — последовал ответ: “Что же оные говорили — не слышал, ибо все были столь заняты зрелищем происшествия, что мало говорили”.[96] И так на каждый вопрос: не знаю, не видел, не помню…

Царь жестоко покарал декабристов-кавалергардов. Семь офицеров были приговорены Верховным уголовным судом к каторжным работам на срок от года до 15 лет: Александр Михайлович Муравьев, Петр Свистунов, Иван Анненков, Захар Чернышев, Александр Крюков, Иван Поливанов и Василий Ивашев.[97] Столько же кавалергардов подверглись наказанию в административном, внесудебном, порядке: Горожанский, Арцыбашев, Васильчиков, Вяземский, Депрерадович, Кологривов и Свиньин.[98] Из них самое тяжкое дисциплинарное наказание понес Горожанский. 7 июля 1826 года декабристу объявили приказ царя: “Всемилостивейше снисходя к молодости и неопытности Горожанского… не предавая суду, наказать исправительной мерой, продержав еще 4 года в крепости, перевести в Кизильский батальон тем же чином и ежемесячно доносить о его поведении”.[99] Лицемерие коронованного деспота не имело границ. Царская “снисходительность” обрекала революционера на нечеловеческие страдания.

Справедливости ради скажем, что материальных затруднений Горожанский не испытывал в крепости. При “посажении”, как сказано в официальном документе, у Горожанского было изъято и отдано на хранение тюремному начальству 1250 рублей.[100] В дальнейшем декабристу аккуратно помогали деньгами родственники. Но ведь не хлебом единым жив человек!

Заключенных Петропавловской крепости угнетали тюремные порядки, одиночество, несправедливость, наглость надсмотрщиков. Многие декабристы были закованы в железа, иные — прикованы к стене. До мая 1826 года в железах содержались Щепин-Ростовский, Арбузов, Якубович, Цебриков, Петр Борисов, Артамон Муравьев, Михаил Бестужев, Бестужев-Рюмин и другие.[101] Сырые, душные и вонючие казематы кишели паразитами, которых истребляли лишь “посредством сметания”. При таком способе борьбы с насекомыми совершенно уничтожить их оказалось “весьма затруднительно”, признавали жандармы.[102]

Разрушалось здоровье узников. Свирепствовали простудные, водяночные, золотушные, цинготные и другие заболевания.[103] Штаб-лекарь крепости Элькан забрасывал Сукина докладными такого рода: содержащийся в крепости арестант (имярек) “одержим сильной цинготной болезнью”, однако “по сырости казематов и неудобности в них для лечения” лечить его “с успехом невозможно, а потому и не благоугодно ли будет вашему высокопревосходительству об отправлении сего арестанта для удобнейшего пользования в какую-либо больницу сделать куда следует представление”.[104] Редко подобным рапортам комендант давал ход, чаще “коллекционировал” их.