Декабристы. Перезагрузка. Книга первая

На данный момент единственным программным документом Северного общества была «Конституция» Никиты Муравьева, которую он перерабатывал постоянно, обсуждая ее с членами организации. Муравьев стоял на позиции умеренного либерализма, что отразилось и в его «Конституции» – она стала проектом государственного устройства с ограниченной монархией. В этом году в результате обсуждений и споров возникли новые редакции «Конституции», но она, по словам самого Муравьева, одобрена была только старейшими членами Северного общества, то есть не Рылеевым и не теми членами, которые были приняты им за 1823–1824 годы. «Старых» членов в Северном обществе насчитывалось около десятка, а новых было более пятидесяти.

Все зашумели разом, никто никого не слушал. Одни рьяно стояли за монархию, другие – за республику.

– Чего вы хотите, говорите прямо: вы против республики? – крикнул недолюбливающий Муравьева Рылеев. – Если вам самодержавие так любо, что делаете в нашем обществе?

Твердый республиканизм Рылеева возник не сразу. Поначалу и он колебался в своих теоретических представлениях от республики до конституционной монархии, считая, что Россия не готова принять такие конституции, какие существуют в Англии и Соединенных Штатах Америки.

– Поймите же вы, мы отличаемся от Европы, – продолжил Муравьев, когда немного стихло, – Ход нашей истории отличен от европейской и не имеет с ней ничего общего…

Здесь бы я, конечно, мог поспорить, причём аргументированно, но решил промолчать, послушать, что по этому поводу думают другие мои коллеги.

– А в Европе что?

– В Европе – закон и власть. Там любят власть и чтут закон. Умеют приказывать и слушаться. Мы так не умеем. Не чтим закона и не любим власти. Не знаю, как вам, государи мои, а мне терпеть власть, желать ея всегда было отвратно.

– Что вы, Муравьев, такое говорите! Да разве у нас не власть?..

– Курам на смех наша россейская власть. Произвол, безначалие, беззаконие. Оттого-то и любят русские царя, что нет у него власти человеческой, а только власть Божья. Не закон, а благодать. Этого не поймут немцы, как нам не понять их!

– И Аракчеев?

– Что Аракчеев? – не понял Муравьев.

– Аракчеев, получается, тоже осенен благодатью Божественной?

Никита молчал, думая, что ответить.

– Не оттого ли все бегут из военных поселений, что там благодать? – поддел Александр Бестужев.

Кто тихо, про себя, а кто в голос засмеялись.

– Да что мне с вами говорить, – вспылил Муравьев и переместился к окну. – Не претит ли вам, уважаемые, люди православные, сама мысль о цареубийстве! Ведь мы, показав силу, можем сохранить ему жизнь, но ограничить монаршую власть, введя в стране конституцию!

Речь Муравьева приняли с нескрываемым скепсисом.

– Бог, создав людей, одарил их полною прирожденною свободою, равною и общею всем, вследствие чего никто не может уменьшать ее и ограничивать, не нанося явного и недопустимого оскорбления как Богу, так и нам самим, кому даровано это великое преимущество… Поэтому великим предприятием, приятным Богу и достойным людей, одаренных храбростью и чувством чести, является то, чтобы восстановить этот храм, столь давно разрушенный, чтобы вооружиться и восстать против недостойных узурпаторов, а если понадобится, то и умертвить их. – Рылеев по памяти зачитал акт «Исповедание веры франкмасонов» на основании этого и многих других актов и функционировала до позапрошлого года в России ложа «Соединенных друзей». Что сейчас с ней происходит, мне было неизвестно – то ли ушла в подполье, то ли на самом деле закрылась.

Рылеева поддержали. Собравшийся здесь народ хотел действовать, а не говорить и республиканские настроения преобладали за явным преимуществом. В конституционную монархию, как то было вначале, сейчас мало кто верил.

– Я тоже имею душевное предпочтение к устройству Северо-Американской республики, – поддержал Рылеева Бестужев. – Тамошний образ правления есть самый приличный и удобный для России.

Мне это словоблудие уже поднадоело слушать, а потому решил немного разрядить ситуацию, припомнив очередную премудрость из своего времени.

– Ах, если бы юность умела, а старость могла … – громко продекламировал я на распев.

Все уставились на меня в недоумении, улыбка меня не покидала, и на то была причина.

– Иван Михайлович, отчего-то у вас сегодня такое настроение расчудесное? – спросил Оболенский, и сам же надо мной подшутил. – Никак, часом, влюбились в кого?

Настроение у меня сегодня и правда, было прекрасное, но связано оно было с тем, что я наконец-то составил свой проект конституции, но шуточную тему Оболенского решил развить:

– Я уже женат, а спрашивать у женатого человека о новой влюбленности, знаете ли, Евгений Петрович, чревато …

Присутствующие с недоумением посмотрели друг на друга, пожали плечами, покачали головами, а потом все дружно повернулись в мою сторону.

– Но позвольте, уважаемый господин Головин, на ком же вы женаты?

– Я женат на революции! – заявил с серьёзным лицом и немалой долей пафоса в голосе.

Вскоре всеобщее молчание и недоумение прервал такой же дружный смех.