Декабристы рассказывают...

Оболенский — предводитель войск на площади 14 декабря и мой тезка (меня назвали в его честь Евгеньем) — человек чрезвычайно странный. Он хочет уверить себя и других, что он с головы до ног православный и самый ревностный поклонник самодержавия и особенно Николая Павловича, — кроме этого он имеет свойство защищать свое мнение так, что слушая его, другие убеждаются в совершенно противном. Поэтому, разговор с ним бывает иногда чрезвычайно забавен. Зато он олицетворенная доброта и его никак нельзя не любить. Разумеется, Пущин беспрестанно мигает на него и ему достается в Ялуторовске ото всех. Муравьев-Апостол был, говорят, когда-то чрезвычайно веселый человек и большой остряк. Смерть двух братьев, Ипполита и Сергея, страшно подействовала на него — он редко бывает весел; иногда за бутылкой вина случается ему развеселиться, и тогда разговор его бывает забавен и очень остер. Он воспитывался за границей, в Россию приехал лет 18, до сих пор не совсем легко говорит по-русски, вежлив совершенно как француз, да и видом похож на французского отставного офицера; между тем он самый ярый патриот из всех ялуторовских. Я редко заговаривал с ним о прошедшем, всегда боялся навести его на тяжелый разговор про братьев, но когда, бывало, Оболенский, защищая самодержавие, не совсем почтительно отзывался об Обществе, то Матвей Иванович распушит его так, что тот замолчит, несмотря на то, что охоч спорить…

В Тобольск сосланы: два брата Пушкины (Бобрище-вы), Свистунов, Анненков, Штейнгель и Башмаков. Пушкина и Свистунова мы с отцом не называем иначе, как тобольскими раскольниками: они так же, как и Оболенский, выдают себя за православных, но собственно говоря православного в них ничего нет, потому что какие ни стараются делать натяжки, чтобы примирить свои убеждения с православием, этого сделать им все-таки не удается — и они более православные на словах, чем на деле…

Совершенная противоположность Пушкина и Свистунова Анненков (отец О. И. Ивановой). Упасть духом он мог бы скорее всякого другого, но его спасла жена, не уступающая в веселости Мартину Чедзльвиту, — как бы не были стеснены обстоятельства, она смеется и поневоле поддерживает бодрость в других.

Когда его сослали в Сибирь, Прасковья Егоровна решилась ехать к нему, но для этого надо было позволенье императора, который в это время был на Вознесенских маневрах, — она отправилась туда, долго не могла увидеть его, наконец ей удалось как-то подать ему просьбу о дозволении ехать в Сибирь к Анненкову. — «Какое право имеете проситься в Сибирь к Анненкову, — спросил он ее, — разве вы ему жена?» — Нет, отвечала она, я не жена его, но я мать его детей. — Николай Павлович позволил ей ехать. В Сибири Анненков женился на ней и хорошо сделал, потому что без нее бы с своим характером совершенно погиб. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться. Когда они были на поселении, не раз случалось ей отправляться ночью с фонарем осматривать — не забрались ли на двор воры, когда муж очень тревожился громким лаем собак. Один раз ночью воры действительно залезли к ним в дом. Анненков совершенно растерялся, но она нисколько. «Сергей! Иван! Григорий! — закричала она: — ступайте сюда скорей, да возьмите с собой ружья — к нам кто-то забрался в дом!» — Воры, услышавши такое громкое и решительное приказание, бросились бежать, а между тем ни Сергея, ни Григория, ни Ивана никогда не было у Анненковых — не говоря уже о ружьях — у них жила в это время одна только кухарка. Прасковья Егоровна до сих пор чрезвычайно жива и беспрестанно подтрунивает над нерешительностью мужа и над его жалобами на судьбу…

Приехавши в Томск, я прямо отправился к Батенькову, у которого думал и прежде остановиться…Скоро разговор перешел на 1825 год. «Я сам не принадлежал к тайному обществу, — сказал Батеньков, — но вполне признаю его пользу — у нас не было и нет до настоящего времени общения, — общество дало связь и силу отдельным лицам…»

Наконец, после 30 лет каторги и ссылки приходит амнистия. Покидая Сибирь, еле живой Михаил Фонвизин поклонился в ноги Ивану Дмитриевичу Якушкину за то, что он принял его в тайный союз.

Большая часть декабристов не дожила до освобождения. Некоторые из них — в том числе Горбачевский, Михаил Бестужев — не имели ни сил, ни средств, ни желания возвращаться «в Европу» — и остались вольными в дальних сибирских местах.

ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ — ЕВГЕНИЮ ОБОЛЕНСКОМУ

«Петровский завод: 1860 г., ноября 17 дня.