Декамерон 1914

…Как правило, выносился смертный приговор, обозначенный одним из пяти слов: «Stock» («палка»), «Stein» («камень»), «Strick» («веревка»), «Gras» («трава»), «Grein» («страдание»), поэтому символом Тайного Суда были пять букв — SSSGG, — наводившие ужас на каждого, кто попадал в его сети…

…и этого барона, приговоренного Тайным Судом, на другое утро нашли прибитого деревянным колом к земле, так как приговор гласил: «Палка» («Stock»)…

…там и обнаружили садиста-виконта с размозженной камнем головой. («Stein»!)

…Однако вскоре маркиза нашли. Он был повешен, ибо в приговоре значилось: «Веревка» («Strick»)

…и там, в пещере, этот польский магнат был вынужден питаться одной травой, пока не скончался от голода и страданий («Gras» и «Grein»)…

«Господ Боже, — подумал я, — какие бредни в нынешних журналах печатаются». Затем (снова же воспользовавшись отмычкой) вернулся в тот нумер и положил листок на место.

До нашего пети жё оставалось еще часа четыре, и я ……………………………………………………………………………………………………

Вечер второй

L’amour et la mort[19].

(Признание в убийстве)

Все уже расселись по своим местам, а господин Васюков (буду пока называть его так) все еще продолжал мерить шагами пространство гостиной, видимо, обозначенное им как подиум.

— Ну же, Иван Иванович, — подала голос госпожа Евгеньева, — все в сборе и все в нетерпении. Давайте-ка, давайте — отрабатывайте ваш фант!

— Да, да, — вставил Львовский, — лично мне весьма любопытно, как вы выкрутитесь.

Васюков театрально поклонился:

— Что ж, господа… Только вы, наверно, думаете, что я, наподобие того Фердыщенки, — про мелочь какую-нибудь, про какие-нибудь украденные три рубля[20]… — (Он оказался начитаннее, чем можно было сказать и по его виду, и по его должности, о которой я уже знал.) — Нет, господа! Я решил сделать признание… Да-с, признание… — И выстрелил в залу: — Признание в совершенном убийстве!

Разнеслось тихое «о-о-о!», и лишь Евгеньева скривила губы:

— Но мы-то ожидали, что будет про l'amour… — На что Васюков ответствовал:

— Будет вам, сударыня, и l'amour, и la mort, две эти госпожи часто шествуют бок о бок.

— Однако же, — вставил Шумский, еще, кажется, не до конца протрезвевший, — с такими признаниями вам бы не к нам, а в полицейский участок.

— И полицейский участок вам будет. К слову, там меня признали невиновным, даже уголовное преследование не стали для меня учинять… Но вы, однако, намерены слушать, господа?

— Действительно, дайте же наконец ему рассказать, господа, — потребовала Амалия Фридриховна, глядя на него с пристальным интересом.

Послышалось:

— Да, да!

— Дайте же ему!..

— Не перебивайте!

— Слушаем вас, Иван Иваноыич!

— Отлично! — сказал Васюков. — В таком случае, сперва позвольте небольшую преамбулу. Появилась в нашем городе… скажем так: в своем роде царица Клеопатра…

— Тоже египтянка? — спросила Дробышевская.

— Нет, это я в фигуральном смысле. Вам, надеюсь, известна легенда об одной прихоти той египетской царицы? Она предлагала юношам ночь своей любви, но с условием, что за эту ночь ее любовник заплатит своею жизнью.

— О, великолепно придумала! — воскликнула Евгеньева, похоже, о той царице слыхом не слыхавшая. — Все, все, молчу! Продолжайте, Иван Иваныч! Я вся в нетерпении!

— Да-с, — кивнул он. — Итак… Проживал я тогда в губернском городе… ну да это неважно, как он называется… И вот стали случаться в нашем городе самоубийства, причем все — на единообразный манер, и все были напрямую связаны с некоей госпожой… Назовем ее госпожой… Да, впрочем, так и назовем — Клеопатрой! Было известно, что каждый из самоубийц перед этим своим поступком имел с нашей госпожой Клеопатрой непродолжительный роман, а затем его находили в ее доме мертвым, принявшим смертельную дозу яда, и каждый из них оставлял предсмертную записку примерно одного и того же содержания — дескать, прошу в смерти моей никого не винить, ухожу из этого мира, прославляя подаренную мне любовь. И подобных случаев, — это только известных мне, — успело произойти не то четыре, не то пять.

— О, как романтично! — воскликнула Евгеньева. — И как велика должна была быть эта любовь!

— Ах, да не мешайте же! — взмолился Шумский, к вечеру чуть протрезвевший. — А вы, сударь, продолжайте. Весьма, весьма любопытно.