Декамерон 1914

Немедля появился пожилой эскулап-немец и, под лупу осмотрев мое лицо, по-немецки ответствовал ей…

Тут, снова отвлекаясь, добавлю, что у нас в Балаклаве было и немецкое поселение, так что их наречие я чуть-чуть понимал. В общем, доктор сказал ей, что-де прыщи мои произошли исключительно от грязи, а оспа совершенно иначе выглядит.

«Никифор!» — позвала она.

Вышел лакей с двумя какими-то дюжими молодцами.

«Никифор, — приказала она, — отведите его в ванную. А тряпье его — сжечь, я ему новое, хорошее презентую».

Меня поволокли в ванную комнату, где в ванной уже была приготовлена горячая вода. Туда меня тотчас погрузили и принялись тереть мое уже неделю не мытое тело мочалами.

Надобно сказать, что, сидя в ванной голышом и будучи совершенно беспомощным, я трепетал от страха: уже не евнуха ли из меня возжелали приготовить.

— О, только не это! — вскричала Евгеньева.

— Успокойтесь, сударыня, этого, как вы видите, не произошло. Просто у нас имелось холодящее кровь семейное предание о том, что с одним нашим далеким предком именно это злодейство века два назад якобы сотворили в Османской империи. Одно лишь меня утешало — что княгиня вроде бы не турчанка, и вообще здесь, в Санкт-Петербурге (о котором я, правда, плохо еще знал), таковое, кажется, не принято.

Затем туда же, в ванную комнату, вошел и доктор, осмотрел меня теперь уже в натуральном виде и, выглянув за дверь, сообщил: «Sexuell übertragbare Krankheiten sind nicht erlaubt[54]».

Послышался голос княгини: «Жаль! С одной стороны, неплохо бы Мишеля этим наградить… Но с другой — не ценою же своего здоровья».

Далее подручные Никифора облачили меня в роскошный бархатный халат, отнесли меня (ибо от робости я и идти был не в силах) в великолепную спальную и водрузили на благоухающее духами ложе, а когда они удалились, туда вошла княгиня, так же успевшая уже переоблачиться в халат.

И тут она скинула его, представ передо мною во всей своей заоблачной красоте! О, лишь представьте себе мое ощущение в ту минуту!.. А дальше..

Нет, не стану, право, и говорить!

Евгеньева скривила губы:

— Фи, какой вы… Мы ж уговаривались — на этом пети-жё ничего друг от дружки не таить.

— Видите ли, сударыня, — отозвался профессор, — я в самом деле решительно ничего не в состоянии рассказать, ибо пребывал в некоем сладостном, восхитительном беспамятстве. Не больно избалованный вниманием прекрасного пола, я тогда и слов таких в своем лексиконе не имел, чтобы как-то поименовать происходящее.

Шумский с циничной улыбкой произнес:

— Но теперь-то ваш лексикон, я надеюсь, пополнился.

Профессор на это сказал:

— Нет, господа, пусть уж неназванное останется неназванным, это самое правильное. Ибо слова наши удивительно не точны, они не могут в точности передать запах, осязание, наконец, самою любовь. Не лучше ли, если каждый представит все в меру своего воображения? Ей-ей, ваше сознание, ваш собственный опыт, расскажут вам обо всем лучше любых слов.

— Да… — проговорила Евгеньева, — возможно… Возможно, вы и правы… — И я увидел, что она как-то непроизвольно положила руку на колено сидевшего рядом с нею Львовского. (Кто б знал, что сия маленькая деталь этого пети-жё будет иметь свое весьма трагическое продолжение!..)

Семипалатников спросил:

— Ну а далее?

— Ну а далее, она встала с ложа; нагая, совершенно меня не стыдясь, достала из шкапа отличный мужской костюм и сказала мне: «Поскольку твой наряд уже сгорел в печи, то — вот тебе взамен. И еще — вот, возьми…» С этими словами она бросила мне на кровать пятирублевую ассигнацию.

За кого она меня принимала?! Кровь прихлынула у меня к голове, кровь уже не Аристотеля, а гордого Ахилла, также, по мнению батюшки, приходившегося мне родней.

Впрочем, ничего ей ответить я не успел. Она, накинув халат, быстро выпорхнула из спальни, и туда тут же вошел Никифор со своими подручными. Они мигом облачили меня в подаренный костюм, и уже минут через пять, не успев прийти в себя, я осознал, что в новом костюме стою во дворе и комкаю в руке дарованную пятирублевку. Никифор сказал:

«Забудь обо всем и больше сюда не приходи. Надо будет — княгиня сама тебя призовет. А расскажешь кому-нибудь — придушим»…

Ну и в заключение скажу. К хозяину лавки я так и не вернулся, с того дня жил случайными, но гораздо более чистыми заработками, хотя приходилось пробавляться только хлебом да квасом. Стал за собою куда более следить, отчего быстро распрощался со своими гадкими прыщами. От говора своего бесподобного также всеми силами старался избавиться, и в конце концов мне это удалось. Ночами корпел над учебниками, и уже на другой год сумел-таки пройти вступительные испытания в университет. Мне казалось, что теперь-то у меня куда больше шансов снова заслужить внимания княгини. Не проходило и дня, чтобы я хоть на короткое время не очутился у ее парадной.

И однажды дождался! Когда она вышла, я даже осмелился преградить ей путь к карете. Она, однако (возможно, и не узнав меня), только-то и сказала: «Прочь с дороги!» А Никифор (он-то, кажется, узнал) усадив ее в карету, пригрозил: «Коли добром не хочешь — придушим, вот те крест».