Декоративка

Меня одели и перевели в комнату с одним единственным узким высоким окном, к тому же с решеткой. Внутри нашлись кровать, табурет, стол и ночной горшок, и ничего более, из чего я сделала вывод, что это что-то вроде тюремной камеры. Учитывая, что первые несколько дней в этом новом плену ко мне никто не заходил, если не считать за посетителя угрюмого немолодого мужчину, который дважды в день приносил мне еду и один раз в день уносил ночной горшок, чтобы опорожнить, насчет тюремной камеры я точно не ошиблась.

Когда я оказалась в этой комнате, твердо решила сохранять спокойствие и не радовать пленителей паникой и мольбами выпустить меня. Но сохранять спокойствие оказалось совсем не простой задачей…

Во-первых, я не знала, чем себя занять, кроме как физических упражнений да изучения своих скромных апартаментов. Во-вторых, очень невеселые мысли о том, как переживают мои родные, одолевали меня, а количество вопросов, предположений и теорий в голове умножалось с каждым днем. В-третьих, мне было холодно, несмотря на то, что одета я была многослойно и тепло, и у меня имелось плотное покрывало. В-четвертых, когда скудный свет, пропускаемый через окошко, совсем пропадал, и наступала ночь, на меня накатывал страх, и я начинала вздрагивать от каждого шороха. В-пятых, у меня болел желудок; то ли гастрит обострился, то ли это реакция на стресс. В-шестых, остро стоял вопрос с линзами. Они уже начали ощутимо раздражать глаза. Да, линзы этой марки можно носить, не снимая, месяц, я и взяла их с собой в поездку с тем расчетом, чтобы как можно меньше снимать в палаточных условиях, но не смогу же я носить их вечно! Наступит момент, когда их придется снять. И что тогда? Минус у меня большой, без коррекции я вижу скверно. Перспектива остаться практически слепой в неизвестной обстановке ввергала меня в ужас, и я морально готовилась к моменту, когда придется снять линзы. Должны же быть в этом мире очки?

Третья ночь в заключении была особенно тяжелой; я не спала, мерила шагами комнатушку и, сжимая руки в кулаки, усилием воли удерживала себя от того, чтобы не сорваться, не заорать, не начать бить кулаками в дверь, требуя освобождения… Психанув, я даже попробовала допрыгнуть до оконца с кровати, но только мышцы растянула.

На четвертый день утром, после того как я позавтракала, явился Шариан в компании с пожилым мужчиной, который принес с собой книгу, яркий красный футляр и дощечку размером немного больше, чем обычный лист А4. Они встали у дверей и стали смотреть на меня, как на чудного зверька.

А я и была как зверек — напряглась, прижалась спиной к стене, и, обхватив колени руками, мрачно таращилась на гостей. Несколько желаний боролись во мне. Я хотела выйти из этой холодной комнаты и была согласна подчиняться, и в то же время хотела сохранить свою гордость и не выпрашивать послаблений.

Наконец, Шариан, на чьей голове была повязка (так тебе и надо!) проговорил с наигранной приветливостью:

— Ви здраво, Ирина.

Фу-ты, ну-ты, какой добрый дяденька! Его ласковый тон меня не обманул; я видела, что он по-прежнему меня побаивается и кожей ощущала его враждебность. Возможно, зря я тогда над ним посмеялась…

— Здраво, — ответила я после паузы.

Мужчины переглянулись, и пожилой вышел вперед. Он был хорошо одет, но не так, как Шариан. Одежда на вид казалась добротной и чистой, но отсутствие декоративных элементов и коротко постриженные седые волосы дали мне понять, что незнакомец не ровня Шариану по положению. Невысокий, худощавый, этот мужчина оставался красив даже в свои почтенные года; его светлые ясные глаза светились умом. Голос у него оказался под стать внешности — приятный и тихий.

Представившись как «Кирил», он смахнул со стола крошки, оставшиеся после завтрака, и выложил на него дощечку, футляр и книгу. Открыв футляр, он взял из него мел и, подойдя к стене, начал расписывать символы, в некоторых из которых я узнала буквы греческого алфавита.

Вот оно что! Меня хотят учить языку!

Я воодушевилась, но с кровати не слезла; в присутствии Шариана я была слишком напряжена. Поняв это, зеленоглазый ушел, перед этим выразительно поглядев на Кирила; тот уже закончил выписывать алфавит.

Я слезла с кровати, подошла к стене, и, показав Кирилу улыбкой, что против его общества ничего не имею против, указала на знакомые буквы на стене и назвала их. Брови мужчины приподнялись; обрадовавшись, он указал на первую букву и жестом велел назвать ее.

Я не смогла, и тогда он сделал это за меня.

С этого и началась моя учеба. То утро мы работали над алфавитом; в руках у меня была та самая дощечка с мягкой поверхностью, на которой я могла рисовать буквы острой палочкой, а потом стирать написанное тупым концом палочки. Кирил был очень доволен тем, что я быстро запомнила и воспроизвела на письме буквы.