Декоратор. Книга вещности

— У неё обычные крашеные стены. Гораздо более светлого оттенка, почти оранжево-красные. Ещё у входа на низеньком столике стоит фарфоровый слон, — добавляет она, хвастаясь своей наблюдательностью. — Из Индии, я думаю.

— Символ плодовитости, — бормочу я.

— Думаю, твоя теория не прошла проверки, — подводит итог Катрине.

— Надо бы мне увидеть всю квартиру, — говорю я, обращаясь уже не к Катрине.

Мой тезис сводится к тому, что предпосылок для понимания функционализма у современного человека нет. Всесторонняя реабилитация этого метода в 1990-е годы обнажила сей факт со всей очевидностью; функционализм воспринимается как один из стилей в ряду прочих, а вовсе не как объективное знание, не как истина в последней инстанции. Когда Мис ван дер Роэ в тридцатые годы перебрался в Америку, его принялись позиционировать как ключевую фигуру, говоря по-американски, «нового интернационального стиля». Миса это оскорбляло до глубины души, но название приклеилось к нему как ценник, скорее даже как девиз, чем идеал. Так и повелось.

Виной тому, во-первых, слабо развитое культурно-историческое сознание. Начать с того, что мы не представляем себе воочию традиции, в пику которой возник функционализм: эта всеобъемлющая нечёткость, удушающая вычурность, нездоровые эксперименты с формой ради формы, претерпевшие климакс в европейском «ар нуво», он же «югенд», говоря по-германски. Во-вторых, невозможно воссоздать межвоенный психологический климат. Человечество только что покончило с войной, самой разрушительной за всю историю, и возмечтало о более разумно устроенном будущем, о мире цельном и соразмерном, наполненном объектами универсальными, свободными от напластований истории, национальной символики и вкусовщины. Существенная часть теории функционализма кроется здесь. Но в-третьих и, пожалуй, главных — мы видим мир иначе. Для нас свободное пространство, чёткие линии, выписанные углы — стандарт, усвоенный с пелёнок. Можно сказать, набивший оскомину. Так что многие из нас, приведись им попробовать себя в дизайне, постараются отойти от этих азбучных истин, а вовсе не развивать их дальше. Мы не ценим ни свет, ни простор, ни практичность поверхностей, не требующих мучительного ухода. Ко всему этому мы привыкли.

Так что мы не поймём и не оценим минимализма, пока не поставим себя на место наших бабушек и дедушек. Мы должны представить себе, каково это — перебраться из захламлённого лабиринта в просторное и практичное жилище. Мы обязаны прочувствовать этот переход от сумрака к свету, от тесноты к открытости, увидеть их глазами свежепрепарированный объект, с которого содрали мишуру, претенциозность и потуги на аффектацию. Тогда-то и обнажится красота функционализма, особенно ранних его объектов. Они были, есть и будут, поскольку в силу своей объективности ни к какому времени не привязаны, но всегда актуальны — исполнены процеженной красоты, притягательны эстетически и завораживающе просты. Самодостаточные объекты.

Реакцию наших бабушек и дедушек вызывала не обыденность и строгость этих вещей, а их неординарность вкупе с элегантным, но бескомпромиссным совершенством. Это сродни тому, как кому-то удаётся наконец решить математическую задачу, считавшуюся неразрешимой, или победить в скрупулёзной многоходовой игре, — всех тогда особенно поражает очевидная простота гениального решения.

Что есть функционализм? Одно из лучших определений принадлежит датскому архитектору Каю Фискеру, который сформулировал его так: «Непреходящая ценность функционализма обеспечивается лежащей в его основе моралью; моралью, простирающейся далеко за границы собственно стиля. Она выдвигает такие эстетические требования, как честность и отказ от формализма ради формализма. Она утверждает, что форма не бывает ни самоценностью, ни самоцелью, а осмысляется в контексте поставленной задачи».