Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков

«В Москве могут жить хорошо теперь только люди остановившиеся, обеспеченные, отживающие, – восклицал профессор Московского университета, историк-западник Т. Н. Грановский, друг Герцена и Огарева. – Человеку со свежими силами, с неостывшей энергией, с жаждою деятельности – в Москве делать нечего. <… > Ему должно казаться нестерпимым это бездеятельное, тупое самодовольствие, в которое погружена Москва. Такое самодовольствие есть несомненный признак отсталости и дряхлости…»

Первым две столицы сопоставил Н. В. Гоголь в своих «Петербургских записках 1836 года». Затем появилась ходившая в рукописи статья Герцена «Москва и Петербург» (1842); через три года – статья Белинского «Петербург и Москва», где критик приветствовал активно-деловую жизнь Петербурга.

Существовала и иная точка зрения. В 1847 году публикуется большой фельетон Аполлона Григорьева «Петербург и Москва». Для него рациональный Петербург – воплощение серости и скуки, бездомности жизни. Москва же олицетворяет родной, домашний очаг, дружную семью, собравшуюся вместе вечером у самовара.

В тогда же напечатанном фельетоне «Станция Едрово» Герцен, раздумывая о достоинствах обеих столиц, не нашел повода отдать предпочтение одной из них. «Житель Петербурга, – писал Герцен, – привык к деятельности, он хлопочет, он домогается, ему некогда, он занят, он рассеян, он озабочен, ему пора!.. Житель Москвы привык к бездействию: ему досужно, он еще погодит, ему еще хочется спать, он на все смотрит с точки зрения вечности; сегодня не поспеет, завтра будет, а и завтра не последний день. <…> Московские писатели ничего не пишут, мало читают – и очень много говорят; петербургские ничего не читают, мало говорят – и очень много пишут. Московские чиновники заходят всякий день (кроме праздничных и воскресных дней) на службу; петербургские заходят каждый день со службы домой; они даже в праздничный день, хоть на минуту, а заглянут в департамент. В Петербурге того и смотри умрешь на полдороге, в Москве из ума выживешь; в Петербурге исхудаешь, в Москве растолстеешь – совершенно противуположное миросозерцание».

Усадебная провинциальная идиллия

В романе Гончарова российская провинция изображена в поэтических тонах. Это мир, замкнутый в себе, где жизнь подчинена раз и навсегда заведенным порядкам и естественному природному ритму. Это уютный, домашний мир, где Александру «жизнь от пелен… улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и не знать горя…».

Имение Адуева Грачи воплощает в себе всю красоту средней полосы России. «От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой – темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу».

Однако красоты природы в действительной жизни не обеспечивали идиллии. Е. Водовозова в своих мемуарах «На заре жизни» подробно описывает жизнь и быт мелкопоместного и среднепоместного дворянства 1840—1850-х годов, когда его «золотой век» безвозвратно канул в прошлое.

Мелкопоместные дворяне, имевшие от двух до десяти крепостных, жили бедно. В пределах одной деревни обычно проживало несколько мелкопоместных дворян. Их убогие домишки, разделенные огородами, находились на близком расстоянии друг от друга.

Большая часть этих домов состояла из двух комнат, поделенных, в свою очередь, внутренними перегородками. Эти комнаты разделяли сени, оканчивавшиеся кухней напротив входной двери. По правую руку от сеней жили «господа», по левую (в «людской») – их «крепостные». Население людской, учитывая женщин и детей, достигало двенадцати—пятнадцати человек. Здесь же бегали куры, собаки, кошки, телята.

«Господская» половина («панские хоромы») мало чем отличалась от людской. Здесь, правда, не бегали куры и не заходили телята, а вместо лавок, ведер и лоханок стояла ветхая допотопная мебель с оборванной обивкой. Но здесь царила такая же грязь и большая скученность людей, что и на «людской» половине. Как в домах более или менее состоятельных помещиков, так и в домах бедных дворян ютилось много приживал, которым некуда было податься. Это были всевозможные пожилые незамужние племянницы, престарелые сестры хозяина или хозяйки, дядюшки, промотавшие свое состояние.