Дела давно минувших дней...

Карамзин, вслед за многими европейскими писателями, считал самоубийство следствием английского «сплина»[12], ставшего модной болезнью просвещенного европейца. Со сплина, который довел англичанина до самоубийства, Карамзин начинает в «Письмах русского путешественника» (1791–1801) описание Англии. «Лорд О* был молод, хорош, богат, но с самого младенчества носил на лице своем печать меланхолии — и казалось, что жизнь, подобно свинцовому бремени, тяготила душу и сердце его. Двадцати пяти лет женился он на знатной и любезной девице. <… > В один бурный вечер он взял ее за руку, привел в густоту парка и сказал: „Я мучил тебя; сердце мое, мертвое для всех радостей, не чувствует цены твоей: мне должно умереть — прости!“ В самую сию минуту несчастный Лорд прострелил себе голову и упал мертвый к ногам оцепеневшей жены своей».

Отношение к самоубийству у Карамзина не было однозначным. Если в своем стихотворном «Послании к женщинам» (1795) писатель определенно осудил Вертера за самоубийство («Злосчастный Вертер — не закон; / Там гроб его — глаза рукою закрываю…»), то добровольная гибель Лизы не вызвала у Карамзина осуждения, а лишь глубокое сострадание и сочувствие.

С позиции христианской церкви самоубийство — величайший грех. Лотман отметил вызывающую кощунственность заключительных слов автора о Лизе: «Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом. Когда мы там, в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!» Самоубийце, окончившей жизнь без покаяния и похороненной на неосвященной земле, волею автора дарована «новая жизнь», то есть душевное спасение, в то время как для христианина самоубийство — это добровольный отказ от Бога и царства Божия.

Влияние «Бедной Лизы» на нравы русского общества

Воздействие этой маленькой повести на русское общество было огромно. По силе его можно сравнить только, пожалуй, с гетевским «Вертером». Монастырский пруд у Симонова монастыря, который народная молва окрестила Лизиным прудом, сделался местом паломничества мечтательной молодежи. Художник Н. Соколов в своей гравюре, помещенной в первом отдельном издании повести (1796), запечатлел это всеобщее поклонение. На гравюре изображен в окружении деревьев Лизин пруд, вдали виднеются монастырские башни. На берегу, пригорюнившись, в задумчивости сидит женщина, рядом девушка, которая одной рукой утирает слезы, а другой пишет на дереве. На соседнем дереве молодой мужчина вырезает надпись ножом.

Издатель сопроводил гравюру текстом, ее поясняющим: «В нескольких саженях от стен Си…нова монастыря, по Кожуховской дороге, есть старинный пруд, окруженный деревьями. Пылкое воображение читателей видит утопающую в нем бедную Лизу: и на каждом почти из оных дерев любопытные посетители на разных языках изобразили чувства своего сострадания к нещастной красавице и уважения к Сочинителю ея повести. Например, на одном дереве вырезано:

В струях сих бедная скончала Лиза дни;

Коль ты чувствителен, прохожий! воздохни.

На другом нежная, быть может, рука начертала:

Любезному Карамзину!

В изгибах сердца сокровенных

Я соплету тебе Венец:

Нежнейши чувствия души тобой плененных

(Многова нельзя разобрать, стерлось).

Сей памятник чувствительности Московских Читателей и нежного их вкуса в Литературе здесь изображается иждивением и вымыслом одного ее любителя».

Огромная популярность повести способствовала появлению слухов, что в Лизином пруду утопилась не одна несчастная обманутая девушка. В ответ на эти слухи рождались эпиграммы, подобные этой:

Здесь бросилася в пруд Эрастова невеста,
Топитесь, девушки: в пруду довольно места.

В уже упомянутой статье «Клятва при Гробе Господнем. Соч. Н. Полевого» А. Бестужев-Марлинский по этому поводу иронизировал: «Карамзин привез из-за границы полный запас сердечности, и его „Бедная Лиза“, его чувствительное путешествие, в котором он так неудачно подражал Стерну, вскружили всем головы. Все завздыхали до обморока; все кинулись… топиться в луже».