Дела давно минувших дней...

Существовало и еще одно место встреч. В середине дня, перед обедом, общество для моциона, а также и желая себя показать и других посмотреть, устремлялось на прогулку по Тверскому бульвару. Вот как описывал К. Батюшков эту пеструю толпу: «Хороший тон, мода требуют пожертвований: и франт, и кокетка, и старая вестовщица (распространительница вестей, слухов. — В. М.), и жирный откупщик скачут в первом часу утра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар. Какие странные наряды, какие лица! Здесь вы видите приезжего из Молдавии офицера, внука этой придворной ветхой красавицы, наследника этого подагрика, которые не могут налюбоваться его пестрым мундиром и невинными шалостями; тут вы видите провинциального щеголя, который приехал перенимать моды… Здесь красавица ведет за собой толпу обожателей, там старая генеральша болтает со своей соседкою… Университетский профессор… пробирается домой или на пыльную кафедру. Шалун напевает водевили и травит прохожих своим пуделем, между тем как записной стихотворец читает эпиграмму и ожидает похвалы или приглашения на обед». О завсегдатаях этих прогулок упоминает и Чацкий:

А трое из бульварных лиц,
Которые с полвека молодятся?

Женщины не могут пройти и мимо Кузнецкого моста, улицы, на которой располагались модные лавки и магазины. Они тогда еще не имели витрин. У входа стояли специальные зазывалы (о них с умилением вспоминает в «Ревизоре» Осип: «…купцы тебе кричат: „Почтенный!“»), в задачу которых входило завлечь прохожих в магазин. В лавках вывески укреплялись над входом, причем на каждой вывеске можно было видеть изображение товара — сапог, бутылка, чудовищная рыбина… В магазинах «для чистой публики» приказчики каждое утро выносили на тротуар доски с надписями, сообщающими, кто хозяин заведения и что здесь можно приобрести. Магазины модной одежды, которыми и славился Кузнецкий мост, содержали преимущественно француженки. Мемуарист запечатлел и их имена: Кузнецкий мост «запружен был мадамами Лебур, Юрсюль, Буасель, Софией Бабен, Лакомб, Леклер и их менее знаменитыми конкурентками».

Иностранцы вообще занимали видное место в жизни дворянской России. Они торговали и занимались ремеслами; существовала даже специализация: немцы — булочники и сапожники, англичане — учителя верховой езды, французы — преподаватели и гувернеры и т. д. Иностранцы служили в русской армии и принимали активное участие в государственном управлении (в дипломатическом корпусе немецкие и прибалтийские фамилии встречались едва ли не чаще русских).

Отношение к иноземцам в дворянских домах было двояким. Оно прежде всего определялось чином и капиталом, но в то же время итальянский певец или художник априори считались лучше своих («…с ранних лет привыкли верить мы, / Что нам без немцев нет спасенья!»). Отечественная война 1812 года внесла было коррективы в отношение к иностранцам, особенно к французам. В светских салонах начали демонстративно говорить по-русски, но продолжалось это недолго. Недаром Чацкий так возмущен приемом, который оказывается Гильоме, французу-танцмейстеру, который нашел в московских домах привычки, обычаи и язык своей родины. А незадолго до этого Фамусов пренебрежительно упоминает «побродяг», обучающих, кто как умеет, дворянских детей. И Чацкий воспитывался немцем, и Софья выросла на попечении мадам Розье.

Конечно, со времен Фонвизина обучение и воспитание дворян несколько усовершенствовалось. И тем не менее Пушкин в записке «О народном воспитании» (1826) утверждал: «В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное… Воспитание… ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальными основаниями всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем». Так воспитывали мальчиков. Женское же образование и воспитание, по словам Гоголя, и вовсе сводилось к трем главным предметам, которые «составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов» («Мертвые души»).

Позиции Чацкого и Фамусова, во всем антагонистичные, совпадают в одном пункте. Фамусов не любит всех французов и немцев, потому что они за все берут втридорога. Чацкому же нестерпим «дух пустого, рабского, слепого подражанья». Симптоматично, что обличительный монолог Чацкого о засилье иностранцев в доме Фамусова никто не расположен выслушивать. Авторская ремарка (д. III, явл. 21) гласит: Чацкий «оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старички разбрелись к карточным столам».