Дела и ужасы Жени Осинкиной

Было и еще одно, другим почерком и без начала — от исписанного листа была оторвана неизвестно кем и когда верхняя и нижняя треть, осталось несколько строк, и то часть слов стерлась: «…умер 17 июня. Болел он всего несколько месяцев — с апреля сего года. За месяц до смерти стал кроток, ласков и все мечтал, как выздоровеет и начнет писать красками… Крышку несли девушки, а гроб мы. В церкви, пока несли, звонили…Деревенское кладбище, над могилой поют птицы…»

Алла долго рассматривала этот обрывок, с чем-то сличала, листала разные книги и наконец сказала уверенно, что это скорей всего — письмо Чехова, а значит, другие письма — его рано умершего от чахотки брата-художника. Ваня обомлел.

…На другой день он уже читал письма Антона Павловича Чехова братьям — по полному собранию сочинений, которое стояло у Аллы в комнате (его-то она вчера и листала усердно).

Не просто читал — а зачитался: так это было умно, ясно и благородно. И вообще — Ваню очень интересовало, как жили люди в позапрошлом, XIX веке, как они решали свои простые бытовые дела, как складывались, например, отношения родственников. И все это можно было узнать и понять из писем именно Чехова, обремененного многочисленными родными.

Ваня Бессонов читал — и представлял знакомый ему, немосквичу, не хуже, чем москвичам, не безразличным к Москве, двухэтажный маленький домик на Садово-Кудринской, где до сих пор на двери табличка «Докторъ А. П. Чеховъ». Домик, снятый Чеховым для всей своей разветвленной семьи (у самого — ни жены, ни детей, он заботится о братьях, сестре и родителях).

Вот он пишет из Москвы в Петербург брату Александру, который хочет прислать на попечение родных своих маленьких детей, потерявших мать. Чехов вполне готов этому способствовать. Но: «под непременным условием, — объясняет он брату — и, видно, есть основания для таких объяснений, — что ты поручишься перед кем или перед чем хочешь, что ни трус (Ваня-то Бессонов знает, что „трус“ — это на древнем русском „землетрясение“, и, читая, с удовольствием вспоминает это свое знание), ни потоп, ни огонь, ни мор, ниже моровая язва („ниже“ значит „а также и“, а моровая язва — мор, эпидемия какая-нибудь, вроде чумы; все это тоже Ване известно с детства) не могут помешать тебе быть аккуратным, т. е. в определенное число месяца высылать определенное количество рублей. В деньгах вся суть. Ни благочестие дедушки, ни доброта бабушек, ни нежные чувства папеньки, ни великодушие дяденек — ничто не может заменить их (а эти слова уже сам Чехов подчеркнул). Сие помни, как я ежеминутно помню».

Ваня, вообще любивший, как уже давно поняли все наши читатели, слово, восхищался тем, как точно выражает Чехов свою мысль. И не в рассказах даже (это-то само собой), а просто в письмах к брату. Он знал, что родственникам люди пишут обычно кое-как — сойдет!

А тут — меткость, обдуманная точность кратчайших — в одном слове — характеристик. «Благочестие» — это про их отца, который в Таганроге темными зимними утрами, в пять часов, посылал сыновей детьми еще в церковь — они пели вместе с певчими; «доброта» — про мать и тетку, «нежные чувства» к своим детям — самого Александра, «великодушие» (всем в семье известное) дяденьки Антона… Для самого Антона Павловича деньги — совсем не главное, он только и делает, что тратит заработанное на родных. Но хочет внушить Александру, чтоб не надеялся, что его детей по благочестию, доброте и великодушию родных в Москве и без денег прокормят. То есть прокормить-то, может, и прокормят, но нехорошо было бы со стороны Александра на это рассчитывать!

И все это Антон дает ему понять — прямо, а при этом не грубо. Вот в чем секрет его языка!