Дела и ужасы Жени Осинкиной

Но постепенно рассказал все-таки историю, которая действительно вряд ли предназначалась для детских еще ушей Мячика.

Водителю тогда было девятнадцать лет. Мать у него русская, а отец чеченец, жили в Москве. Родители разошлись, когда ему было два года, он не знал ни слова по-чеченски, чувствовал и считал себя русским. Он ехал из Воронежа в Москву. По дороге остановился поесть, снял прямо на дороге девчонку (Мячик, в отличие от Вани-опера, не очень-то понял, что это значит) и сел с ней в ресторане. За соседним столом пировала компания. Двое из них подошли к нему и сказали:

— Отдай нам свою девчонку, парень, мы тебе заплатим.

— Они видели, — пояснил водитель своим юным пассажирам, — что это не моя девушка, что я просто снял ее. Но я не собирался, конечно, ею торговать, мы с ней хорошо сидели, разговаривали.

Он встал, ответил, что ужинает с девушкой и просит их вернуться к своему столу. Тогда один из них ударил его по лицу. А второй сказал:

— Что, может быть, мало? Мы сейчас поужинаем и добавим.

— Тогда я пошел к машине, — рассказывал водитель, по-прежнему едва касаясь руля, — взял револьвер, вернулся, подошел к их столу и выстрелил сначала в одного, потом в другого. Обоих — наповал. И не стал убегать, просто милиция забрала меня и все.

— Скажи, — спросил Ваня с мучительным каким-то интересом, — ведь тогда еще вышка была. Ты знал, что или вышка, или, во всяком случае, сядешь надолго. Ты сомневался все-таки, когда у машины стоял — брать револьвер или нет?

— Нет, совсем не сомневался.

— Ты, наверно, не помнил себя — очень обидно было?

— Нет — прекрасно помнил. Никакого у меня аффекта (Ваня это слово, конечно, знал, а Мячик, конечно, нет) не было. Просто я знал, что должен это сделать, что у меня нет другого выхода. Что я не могу этого не сделать, понимаешь? Они сильно оскорбили меня. И при девушке.

Все трое помолчали. Мячик вообще сидел с полуоткрытым ртом. Вид у него был такой, будто он боялся, что водитель сейчас нагнется, достанет из-под сиденья револьвер, обернется да и прошьет насквозь Ваню, а потом его, Мячика.

— А почему только девять отсидел? — спросил Ваня.

А Мячик подумал: «Ничего себе только!» Это была почти что вся его жизнь.

— Работал хорошо. Условно-досрочно вышел, — лаконично сказал водитель и замолк до конца дороги.

А Ваня почему-то (трудно восстановить сейчас с точностью все течение их разговора) стал пояснять Мячику про свидетельский иммунитет.

— Это у меня иммунитет — я туберкулезом заболеть не могу, — похвастался понятливый Мячик.

— Да нет, это другое. Ты имеешь право не давать показания против самого себя и своих близких родственников — даже если ты был очевидцем их преступления.

— А если я против своего друга Федьки тоже не захочу давать показания? Если он мне ближе любого родственника? Если я его сдавать ментам не хочу?

— Тебе можно не давать показания только против отца-матери, братьев-сестер, жены — у тебя ее вроде еще нет, детей и внуков — тоже пока не наблюдаю, ну и, конечно, бабушки и дедушки. А про всех других — если откажешься давать показания или соврешь — ответишь по кодексу.

Ваня-опер был известен среди одноклассников, дворовых приятелей и членов Братства тем, что в любом разговоре, где шла речь об очередной истории с рукоприкладством, в разгар обсуждения главного вопроса — кто прав и стоило ли съездить Мишке по физиономии или надо было ограничиться строгим внушением (но всегда находились те, кто уверяли, что необходимо было добавить), раздавался вдруг спокойный голос Вани:

— Сто двенадцатая, умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью (поясняя — «Это если в больницу попал и долго в школу не ходил»), из хулиганских побуждений, часть вторая, «д», до пяти лет.

Или:

— Истязание группой лиц по предварительному сговору, сто семнадцатая, часть вторая, «е», от трех до семи. (И опять пояснял — «Это когда Пашку взрослые парни каждый день после школы метелили».)

И горячий спор сменялся обычно минутой задумчивости.

Хотя все это относилось к тем, кому уже минуло четырнадцать лет, но и двенадцатилетние понимали, что их время не за горами.

Уголовный кодекс Российской Федерации ни в руках, ни в голове не держали большинство из тех, кто каждый день дрались, задирались и приставали к прохожим на бескрайних просторах России и ошарашенно взирали потом на мир из-за решетки в зале судебного заседания под всхлипывания и приглушенные — чтоб не вывели из зала — рыдания матерей. Ваня-опер знал его наизусть — так, как его тезка Ваня Бессонов «Евгения Онегина».

Вскоре все сидели в теплой избе у Мячика и, ожидая прибытия Жени, можно сказать, с минуты на минуту, обсуждали проблемы правосудия вообще, в России — в особенности.

Говорили о преступниках, особенно — о киллерах. Впрочем, стоит упомянуть, что в Братстве еще прошлым летом было принято решение не употреблять в разговоре слово «киллер». Это предложение внесла и обосновала Женя.