Дела плоти. Интимная жизнь людей Средневековья в пространстве судебной полемики

С точки зрения урона, нанесенного королевству после принятия Нантского эдикта, рассматривал случай Марты Броссье и Жак-Огюст де Ту (1553–1617)[1112]. Подробно пересказав данную историю по «Правдивым рассуждениям» Мишеля Мареско, президент Парижского парламента заключал ее тем же выводом, что в свое время сделал личный врач Генриха IV[1113]: в этом казусе он видел «много обмана» и не находил «совсем ничего болезненного». Он также приводил текст приговора парламента, предписывавшего Марте и ее семье вернуться в Роморантен под надзор властей[1114].

Таким образом, случай Марты Броссье рассматривался ее современниками исключительно в политико-религиозном контексте – как событие, в котором отразились все основные противоречия эпохи. Для партии «политиков» и, позднее, для «либертинцев» реакция Генриха IV казалась совершенно естественной: это была борьба короля за его нововведения. Для «спиритуалов» история Марты стала поводом не только лишний раз напомнить о собственных политических идеалах, но и продвинуться в постижении и описании самого явления одержимости как особого религиозного состояния, требующего вмешательства представителей церкви. Особенно актуальны подобные рассуждения оказались для конца XVI в., т. е. до появления «Римского ритуала» (1614 г.), в котором признаки одержимости и способы борьбы с ней были представлены с официальной позиции папского престола и во исполнение последних постановлений Тридентского собора[1115].

Точно так же, как и Мишеля Мареско и Пьера де Берюля, более поздних авторов сама Марта, ее личные чувства и мысли, интересовали не слишком сильно. Единственный намек на какую-то «частную» информацию о нашей героине мы находим в «Дневнике» Пьера де л'Этуаля. Он писал, что весной 1599 г. многие парижане заподозрили жительницу Роморантена в обмане не только по причине ее резких высказываний в адрес гугенотов, но и потому, что репутация семейства Броссье вызывала у них большие сомнения: мать Марты, согласно распространившимся слухам, подозревали в занятиях колдовством, а саму девушку – в проституции[1116].

Ни один другой столичный автор не сообщал о прошлой жизни Марты Броссье столь удивительных фактов, и мы вполне могли бы отнести эту мимоходом брошенную фразу к разряду уникальной информации о данном деле – информации, которую невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, а потому крайне сложно использовать в научных построениях[1117]. Следует, однако, заметить, что странное, на первый взгляд, замечание Пьера де л'Этуаля не являлось вымыслом, отражавшим слухи, циркулировавшие, возможно, в столице Франции весной 1599 г. Напротив, в его основе лежали вполне надежные сведения, происходившие из родного города семейства Броссье, Роморантена. Эти источники сохранились и поныне, а потому у нас есть редкая возможность узнать, какой была судьба Марты до приезда в Париж.

Более того, новые документы заставляют нас забыть – во всяком случае отчасти – весь политико-религиозный контекст интересующей нас истории и обратиться к, казалось бы, менее всего очевидному в данной ситуации вопросу: кем в действительности являлась эта девушка и как она превратилась в одержимую? Ибо брошенная мимоходом фраза Пьера де л'Этуаля оказывается тем самым ключом, который открывает нам дверь в совсем другую, частную жизнь Марты Броссье…

* * *

Материалы, проливающие свет на историю нашей героини до ее прибытия в Париж, до сих пор не изданы. Они хранятся в Национальной библиотеке Франции, где составляют отдельный кодекс, скопированный, если судить по почерку, тремя разными писцами уже в XVII в.[1118] Именно из этой рукописи происходит, в частности, текст анонимного апологиста епископа Парижского, упоминавшийся выше[1119], однако помимо него здесь имеются и некоторые другие, весьма любопытные документы. К ним прежде всего относятся два текста, авторы которых категорически отрицали сам факт одержимости Марты Броссье.

Наибольший интерес для нас представляет первый из них – письмо, адресованное Пьеру де Гонди и отосланное в Париж, как следует из его заголовка, 16 марта 1599 г., т. е. за две недели до того, как семейство Броссье появилось в столице Франции. В самом тексте, однако, содержалось уточнение: автору уже было известно, что Марта предстанет перед комиссией, созванной епископом 30–31 марта того же года[1120]. Таким образом, указанная неизвестным переписчиком дата оказывалась неверной, и наш документ следует отнести самое раннее к началу апреля 1599 г.