Дела семейные

После молитвы в храме нужно было нанести визиты родным, одарить всех сладостями, посидеть за праздничным столом. Вечером — в театр, на комедию или на концерт труппы Ади Марзбана, с парсийскими шутками, пародиями и песнями…

Одинокий молящийся повязал кусти, поднялся по ступенькам, миновал желобчатые колонны и скрылся в глубине храма. За парапетом никого не осталось.

Йезад почувствовал покой опустевшего храма, такого прохладного и затемненного. Роксана права — истинный оазис в самом сердце громадного, безумного города.

Слева донеслось шарканье ног, шлепок сброшенных сапат, а через мгновение совсем рядом с ним появилась высокая худощавая фигура в белом — жрец-дастур в полном облачении, от которого веяло сандаловым дымком. Запах заставил Йезада печально улыбнуться.

Дастур улыбнулся в ответ.

— Сахиб-джи… — Он приветственно поднял правую руку ко лбу и замер, чуть подавшись вперед, будто желая получше рассмотреть парса, не переступающего порог храма. Его зрачки за толстыми стеклами казались точками.

Йезад чувствовал, как они буравят его, но был не в силах отвернуться. Из-за белой бороды лицо дастура казалось очень длинным.

— Вам, что, шапочка нужна? — спросил он.

— Нет-нет, спасибо, — заторопился Йезад, — не сегодня. Я уже опаздываю.

Он бросился в ворота и заспешил на станцию.

Дома он застал одних сыновей, которые сидели в маленькой комнате. На вопрос, где мама, они ответили:

— Она вышла, папа.

— Это я вижу. Я спросил, где она.

— Мама не сказала нам, куда идет.

Йезад отправился на кухню ставить чайник.

Из большой комнаты послышался слабый голос Наримана — ему требовалась утка.

Джехангир прибежал на кухню.

— По-моему, дедушке нужно пи-пи.

Йезада тронула заботливость сына, но он был тверд.

— Мы уже говорили об этом на прошлой неделе, верно?

— Да, папа, но я думаю, что сейчас ему очень нужно.

— Слушай, Джехангла, когда твоего деда спихнули на нас, я дал себе слово, что не дотронусь ни до его утки, ни до судна. И вы тоже.

Джехангир с недоумением слушал отца, потому что в отцовском голосе звучала печаль.

— Но он может намочить постель!

— Не твоя печаль. Иди уроки делай.

Джехангир, ссутулившись, поплелся вон.

Дедушка снова позвал:

— Пожалуйста, я больше не могу терпеть… — И тихонько заплакал.

Йезад налил себе чаю, размешав в нем свои горести. Сделал глоток из блюдечка, потом допил из чашки. У Роксаны чай получается лучше.

Поставил на стол чашку с блюдцем, заглянул в комнату к мальчикам. Вышел на балкон и оперся о перила. Неужели он превращается в одного из этих жалких мужей, которые являют собой пример добродушия везде, кроме собственного дома, где они тиранят близких?

Нет же, нет, не может быть. Просто у него похитили жизнь, ту жизнь, которой он жил еще несколько месяцев назад. Роксанино семейство украло у него мир и покой. И пока он не восстановит их, ему придется мириться с убожеством этого заточения в четырех стенах, которые совсем недавно укрывали его от брутальности города.

Надо было остаться в храме, вместо того чтобы торопиться сюда. Обратно в мерзкую комнату, пропахшую тошнотворными запахами болезни. Впрочем, какой толк от храма — не может же он поселиться там. Значит, его всегда будет дожидаться эта мерзость.

…Джехангир не мог сосредоточиться ни на каких уроках. Звуки, доносившиеся с дивана, сводили его с ума. Он хорошо знал, как это ужасно, когда хочется пи-пи, а невозможно. Он не забыл, как однажды мисс Альварес устроила контрольную и не разрешила никому ходить в сортир. Зато сразу после звонка он побежал. А бедный дедушка лежит и терпит и даже не знает, когда сможет сделать свои дела. Почему папа так упрямится из-за этой утки? Обыкновенно Джехангир интуитивно понимал, что расстраивает отца, но сейчас отец будто взял и выдумал себе причину для раздражения.

— Сходи ты к нему. Может, он разрешит? — попросил он брата.

— Не пойму, что выдумываешь! — возмутился Мурад. — Мама сказала, чтобы мы позвали тетю Вили. Мама договорилась с ней.

— Да, но что тетя Вили подумает, когда увидит папу? Это же нехорошо, папа должен подать утку дедушке.

— В твоих мечтах.

Нариман опять застонал, и Джехангир не выдержал. Тетю Вили звать нельзя, поэтому он отложил карандаш и направился к дивану, не обращая внимания на отчаянные предостережения Мурада.

Дедушку уже три дня не обтирали губкой, и от него пахло, как от корзины с грязным бельем, собранным для стирки. Джехангир взялся за костлявую, дрожащую дедову руку и что было силы потянул на себя, чтобы усадить его. Мама всегда сажает дедушку для пи-пи, она говорит, что движение полезно для его суставов.

Утка устроилась под диваном как гладкая белая тварь. Он поднял ее и помог дедушке попасть в отверстие, осторожненько, чтобы не задеть края. Похоже на ярмарочную игру, подумал Джехангир, когда надо провести петельку вдоль проволоки, не касаясь металла, а то сразу зазвонит звонок — и ты проиграл. Иногда, если мама спешила, дедушка охал от боли.

Стали ждать. Ничего не происходило. Дедушка беспомощно заглянул ему в лицо, натужился и почти зарычал.

Джехангир вспомнил, что делала мама в таких случаях:

— Пис-пис-пис…