Дела твои, любовь

Но все дело в том, что я была скорее не полуодетой, а полуголой, вернее, почти голой — из одежды на мне была только юбка. Диас-Варела не снимал ее с меня, когда мы ложились в постель — его это возбуждало, — хотя все остальное он с меня (постепенно или сразу) снимал. Иногда, правда, уже стянув с меня чулки, он просил меня снова надеть туфли (если в тот день я была в туфлях на высоких каблуках) — многим мужчинам нравится некий классический образ, и я их понимаю: у меня тоже есть свои предпочтения, и мне ничего не стоит доставить им удовольствие. Мне даже льстит, что я соответствую тому образу, который мужчины пронесли через несколько поколений (а это о многом говорит!). Вот в этом минимуме одежды — только юбка чуть выше колена, смятая и съехавшая набок, — я стояла и раздумывала: а вышла бы я действительно в таком виде в гостиную, если бы полагала, что мы с Диасом-Варелой одни? Или все же прикрыла бы груди — всегда есть опасение, что они уже не такие упругие и округлые, как когда-то, и при ходьбе будут болтаться или трястись? Я никогда не понимала нудистов, нарочито выставляющих напоказ свое тело: одно дело, когда мужчина видит твои груди, в то время как ты спокойно лежишь (или лежишь неспокойно, но при этом вы оба так заняты, что вам некогда разглядывать друг друга), и совсем другое — когда ты идешь и не можешь контролировать их движение. Но я так и не решила, что лучше: мне стало стыдно, и стыд возобладал над разумом. Я не могла появиться голой перед совершенно незнакомым мне мужчиной, тем более таким гадким и беспринципным типом, как этот Руиберрис. Да и Диас-Варела оказался не лучше, если судить по тому, что я только что услышала. Может быть, он был даже хуже. Но с ним я была знакома, он видел мое тело — все, что можно видеть, и даже больше, — он был человеком, которого я все еще любила, хотя после того, что услышала, я не могла не испытывать к нему еще и отвращение. Нет, я не могла, я не хотела верить тому, что, казалось, узнала о нем. Я говорю "казалось", потому что все еще надеялась: я ослышалась, я поняла неправильно, это недоразумение, все выяснится, и я скажу себе: "Как я могла подумать такое? Какая же я была дура!" И в то же время я понимала, что пути назад нет, что все уже будет не так, как раньше, и что лучше не просить его ничего объяснять. Нужно сделать вид, что я ничего не знаю, — не только потому, что тогда в его глазах я не буду выглядеть шпионкой (мне всегда было важно, что думают обо мне другие, и уж тем более я не хотела бы, чтобы обо мне плохо думал он: ни одна перемена не происходит мгновенно, даже если ты узнаешь о ком-то что-то ужасное), но и потому, что моя жизнь — в прямом смысле этого слова — зависела от того, поверят мне или нет. Я боялась за себя — не очень сильно: я еще не могла оценить всей тяжести случившегося и не могла предвидеть последствий, которые оно за собой повлечет. Да и невозможно вдруг начать бояться человека, находиться рядом с которым всегда было счастьем, человека, с которым вы только что лежали в одной постели, в блаженном состоянии post coitus. [5]Происходящее казалось мне невероятным, нереальным, казалось ужасным сном, предвещавшим несчастье. Нет, я была неспособна вдруг начать смотреть на Диаса-Варелу как на убийцу, который, раз совершив преступление, может совершить новое, может вновь перейти черту. "Но ведь преступление совершил не он, — пыталась я ухватиться за соломинку. — Не он держал ту наваху. Он никому не наносил ударов, он даже никогда не говорил с тем "гориллой"-убийцей, с Васкесом Канельей. Он ничего ему не поручал, они не встречались ни разу, насколько я поняла из его разговора с Руиберрисом. Вполне вероятно, что и придумал все не он: возможно, излил как-то своему дружку душу, рассказал о своей беде, а тот, дурак, взял и все организовал. А потом явился к нему и похвастался: "Смотри, как я ловко все устроил! Расчистил тебе дорогу. Так что теперь все в твоих руках". И Руиберрис тоже не был исполнителем. Он тоже не держал оружия, и прямых указаний он не давал. Он, как я поняла, с самого начала был посредником. Его задачей было вбить что-то в голову того бедняги и потом только ждать, надеясь, что в один прекрасный день он не выдержит и сорвется. Но ведь этого могло и не случиться. Слишком большой риск для преступления, к которому долго готовились! Насколько они могли быть уверены, что все выйдет так, как было задумано? Или они все же давали прямые указания? И нож — наваху-"бабочку" с семисантиметровым лезвием, которое целиком входит в тело, — тоже дали они? Ведь этот нож так просто не достать — их продажа запрещена. И купить ее сам тот несчастный не мог: она слишком дорога для того, кто живет на жалкие подачки и спит в брошенной машине. И мобильный телефон наверняка дали они — не для того, чтобы он мог звонить (кому он стал бы звонить — у него никого нет: дочери неизвестно где, они с ним видеться не хотят, стыдятся своего полоумного папаши-пуританина), а для того, чтобы они сами могли звонить ему: внушать ему что-то, убеждать, нашептывать на ухо. Говоря по телефону, мы забываем, что собеседник находится далеко от нас: его голос звучит совсем близко, и мы доверяем ему гораздо больше, чем голосу человека, который сидит напротив, — ведь этот человек, разговаривая с нами, не касается губами нашего уха.