Дела твои, любовь

Но дело было не только в этом. Была и другая причина. Большинству людей доставляет удовольствие показать на кого-то пальцем, они всегда готовы обвинять, доносить, сплетничать о своих друзьях, знакомых, соседях, о подчиненных и начальниках, о полицейских, о представителях власти. Им нравится находить виновных и заявлять об их вине во всеуслышание, называя имена (даже если они сами все и придумали, даже если их обвинения не подкреплены никакими доказательствами), нравится разрушать чужие жизни или хотя бы изрядно портить их. Им нравится делать людей изгоями, превращать их в маргиналов, в отбросы общества, нравится доводить до смерти. И всякий раз, когда им это удается, они радуются: "Вот и еще один вырван с корнем, изгнан, уничтожен. Еще одним стало меньше. А я опять не пострадал". Но есть люди (правда, нас с каждым днем становится все меньше), которые, наоборот, чувствуют непреодолимое отвращение к подобным действиям, которые ни за что не хотят примерить на себя роль предателя. Мы не можем пересилить отвращение к этой роли даже тогда, когда это необходимо для нашего же блага или для блага других людей. Что-то удерживает нас от того, чтобы набрать номер и произнести: "Послушайте, я только что видел террориста, которого разыскивают, фотографии которого поместили все газеты. Он только что зашел в такой-то подъезд такого-то дома". Впрочем, если дело касается террориста, то мы наверняка позвонили бы, думая о тех преступлениях, которые сможем своим звонком предотвратить, а не о наказании за преступления, что уже были совершены: причиненного ущерба не возместить, а безнаказанность в этом мире царит так давно и она так длинна, и широка, и глубока, что, в общем-то, ничего не изменится, если к ее ширине, глубине или длине прибавится еще пара миллиметров. Это звучит странно, но так случается часто: мы, те, кто чувствует отвращение к доносительству, предпочитаем быть несправедливыми и оставить преступника без наказания, чем донести на него, — в конце концов, вопрос о наказаниях не в нашей компетенции, этим занимаются другие, нас это не касается. Но еще более ненавистна нам роль предателя, когда требуется донести на тех, кого мы любили, или, еще хуже, на тех, кого мы, несмотря на ужас, который они внушают нам, после того как совершили то, что совершили, несмотря на отвращение, которое теперь к ним испытываем (наш разум убеждает нас, что это ужасно, что это отвратительно, но его голос все тише с каждым днем и с каждым днем мы прислушиваемся к нему все меньше), все еще продолжаем любить. Мы не можем сформулировать свое отношение к тому, что происходит, наши мысли сумбурны, сбивчивы, что-то вроде: "Да, это ужасно, просто ужасно. Но ведь это же он, речь ведь идет о нем". В те дни, когда я ждала, что Диас-Варела позвонит мне, и боялась, что он не позвонит, когда я была почти уверена, что больше никогда уже не увижу его, мне казалось, что он ни для кого — даже для меня (хотя по-прежнему испытывала перед ним страх) — уже не представляет опасности. Наверное, я неисправимая оптимистка, но я была почти уверена, что он не способен еще раз совершить то, что совершил. Он по-прежнему виделся мне дилетантом. Я полагала, что произошедшее — случайность, а он — нормальный человек, который однажды оступился.

Он позвонил на четырнадцатый день. Я была в издательстве, в кабинете Эжени, — мы беседовали с еще довольно молодым писателем, его рекомендовал нам Гарай Фонтина в благодарность за похвалы, которыми тот осыпал его в своем блоге и в весьма претенциозном (и весьма посредственном) литературном журнале, где он был редактором. Взглянув на дисплей своего мобильного телефона, я извинилась, вышла в коридор и ответила на звонок: сказала, что перезвоню чуть позднее. Он, по всему было видно, не поверил и попытался заставить меня продолжить разговор:

— Я только на минутку. Как ты смотришь на то, чтобы встретиться сегодня? Я уезжал на несколько дней и вот теперь вернулся, и мне очень хотелось бы тебя увидеть. Зайдешь ко мне домой после работы?

— Если получится. Я постараюсь, но сегодня мне, возможно, придется задержаться: у нас тут проблемы, — сымпровизировала я на ходу: мне нужно было время, для того чтобы все обдумать или хотя бы свыкнуться с мыслью, что мне придется снова встретиться с ним. Я никак не могла решить, хочу я этого или не хочу. Его долгожданный и нежданный звонок встревожил меня, но одновременно и обрадовал: он помнит обо мне, я ему нужна, он пока еще не собирается бросать меня, еще не собирается позволить мне тихо исчезнуть из его жизни, мне еще рано навсегда прощаться с ним. — Давай я тебе после обеда позвоню. Я уже буду знать, смогу зайти к тебе сегодня или нет.

И тогда он назвал меня по имени, чего раньше никогда не делал: