Делай со мной что захочешь

— Ты знаешь, ты такая… ты такая замороженная, такая девственная, — сказал Джек. — Ты действительно мертвая. Ты мертва. Мертва внутри. И ты желаешь всем смерти — я могу это понять: сама ты такая мертвая, такая холодная, конечно же, ты хочешь, чтоб и весь остальной мир умер, верно? Девственница, прелестная вечная девственница! Ты такая безупречная, что и других делаешь твердыми, как лед, как ты сама, и они тоже начинают желать смерти — ты их притягиваешь к себе — ты притягиваешь к себе мужчин, а сама ничего, ничего не чувствуешь! И внутри у тебя так же все мертво, верно? Ты такая чистая, такой подарок! А на самом деле ты труп! Ты ведь чуть не убила нас, — продолжал он, спокойно, логично, без запинок, глядя ей в лицо, — и ты все время этого хотела… Я понимаю… я знаю… теперь я знаю тебя, теперь я знаю, какая ты святая, какая мертвая и какая пустая, ты — вещь, ты — мертвая пустая вещь… ты — вещь, ты — вещь…

Он не кричал на нее, и, однако же, Элине казалось, что она слышит крики… взвизги многих людей, ее словно молотом били по голове, гул голосов, слова, мир, целый мир давит на нее и кричит, чтобы она впустила его в себя.

Я стояла перед ним, и голова так кружилась, что меня тянуло вниз, вниз. Я ничего не видела. Сейчас меня засосет. Но пол подхватил меня, и я почувствовала его, его удивление, почувствовала жесткую ткань — его одежда, одежда мужчины…

А он говорил удивленно: Элина…

Кровь бросилась мне в голову и отступила, снова бросилась, снова откатилась — ведь только такой язык я и знала. Я почувствовала, что лицо мое прижато к полу. Что-то твердое — пол и кости моего черепа.

Элина, ты что… это же… это же не…

Я чувствовала его удивление, а потом панику — даже у него. Ему хотелось бежать прочь. Но он не сделал ни шагу от меня.

Элина?..

Он дышал с большим трудом, глаза у него не были закрыты, как у меня — он пристально смотрел. Смотрел вниз, должно быть, на меня. Вынужден был думать. Смотреть. Глаза у него были не закрыты, а открыты, всегда открыты: ему надо думать.

А у меня кровь приливала и отливала. Откатывалась куда-то чуть не до последней капли, потом снова притекала… Как я была беспомощна! А потом я почувствовала, как он робко дотронулся до меня… его пальцы на моей голове, на затылке… точно чужой, робко трогал меня… влюбленный, влюбленный, который не смеет и поверить…

Элина, наконец произнес он нежно, когда пришел в себя, ты же знаешь, что в этом нет необходимости.

В тот вечер он вынул папки из своего сейфа. Это были толстые папки, какими пользуются в суде, тщательно перевязанные бечевкой. Элина глядела, а он пригоршнями кидал содержимое папок в огонь — пачки фотографий, перехваченные толстыми резинками, скрепленные вместе бумаги, какие-то отдельные бумажки. Ему пришлось вынуть из металлических коробок магнитофонные ленты и фильмы, иначе они бы не сгорели. Все это он проделал тщательно. Затем подождал, пока все сгорит, а затем торжественно, тщательно размешал пепел кочергой. Затем взялся за следующую папку, вскрывал большие конверты и вытряхивал то, что там было, в огонь… Элина глядела. Она видела, как загорались бумаги, и магнитофонные ленты, и фильмы, и фотографии — каждая в свой черед, каждая в свой черед, словно застигнутые врасплох пламенем, а потом без особого сопротивления сдавались на его милость — вспыхивали, пылали, затем превращались в горстку черного пепла. Марвин сжег все, словно выполнял перед нею священный обряд — словно и не он это делал.

Однако…