Делегат грядущего

— Вот видишь, — задумчиво произнес Хурам. — Я и сам теперь начинаю думать, не наклеветал ли на него Баймутдинов — то, что я тебе, помнишь, передавал. Но кто же тогда занимался ломкою тракторов? Неужели Османов?

— Никаких доказательств этого у меня нет, — тихо заметил Арефьев. — Но… — Арефьев решительно махнул рукой, — впрочем, что толковать впустую. Это дело мы так или иначе доведем до конца… Между прочим, об опиуме… Мы выяснили, что опиум можно достать исключительно из-за границы. А если так… то ведь, сам понимаешь, без звонкой монеты тут не обойтись… Не правда ли?

Хурам с интересом ждал, что дальше скажет Арефьев, но тот долго молчал, словно следя за мыслями Хурама, и наконец с неожиданной вялостью заключил:

— Ладно. Не стоит гадать. Поживем — увидим. А район у нас интересный, верно?.. Вот еще из другой оперы… Ты хорошо разбираешься во всех этих религиозных премудростях, из-за которых вот хотя бы в Хунуке драка произошла?

— Ну, знаешь, об этом в другой раз мы с тобой поговорим, залезать в эти дебри — длинная будет история. А пока я тебе посоветую: разузнай-ка ты досконально, как вел себя Баймутдинов в Оббиоре — тогда, перед дракой… Это я так, между прочим… А сейчас я спешу — в трех колхозах меня ждут сегодня…

Глава семнадцатая ЛЕТО

Никто в Румдаре не заметил, когда именно весна превратилась в лето. Исподволь, постепенно, насыщаясь теплом, ночи вдруг перестали освежать спящих. Просыпаясь от духоты, предпочитая терпеть москитов, работники Румдары сбрасывали с себя влажные, жаркие простыни. Москиты проникали в комнаты, казалось, даже сквозь стены; ни темнота, ни табачный дым, ни полосы марли на окнах, ничто не спасало людей от невидимых неотразимых полчищ.

В неспокойном сне люди ворочались, почесывались, вздыхали до утра, а по утрам напрасно старались освежить водой разгоряченное, потное тело — вода в арыках была теплой и неприятной, как нагретое пиво. Люди отпаивались горячим чаем — от чая бросало в пот, и только больше хотелось пить, день наваливался безмерною тяжестью солнца, голубое небо, казалось, стекало вниз не солнечными лучами, а потоками белого, расплавленного металла.

Раскаленная почва жгла ноги сквозь подошвы, одежда, будто смазанная теплым клеем, прилипала к коже, кожа покрывалась загаром даже в тени. Напрасной была мечта о вечерней прохладе — вечерами небо захлопывалось как черные дверки духового шкафа, в котором надо было прожить до утра, и все повторялось сначала.

Масло в машинах текло как вода, земля рассыпалась как пережженная бумага, и только листья деревьев, тучные, плотные, упрямо под слоем лессовой пыли хранившие сочность, пахли, как пряные оранжерейные цветы.

Дехкане в кишлаках закончили посевную, здесь и там на полях, сквозь растрескавшуюся землю борозд, повысовывались робкие семядоли — первые листочки нового хлопка. Им сразу же не хватало подземной влаги, они требовали воды, они не могли дышать без воды, каждый день они вырастали на один сантиметр, и для каждого сантиметра нужно было много воды, солнца и воды, безмерные дозы воды…

И дехкане, черные от загара, насквозь прожженные солнцем, иссушенные летней жарой, тянули вдоль борозд водяные нитки арыков, плели из них мудрую паутину, сплетали водяные сети для предстоящего урожая. Земля глотала воду алчно и злобно, словно издеваясь над мудростью человеческого труда. Люди взрыхляли землю, пересыпали ее лопатами, кетменями, руками; люди жили заботой о росте слабых гибких стеблей, думали только о них, любовно измеряли новые листки сначала поперечником ногтя, потом фалангами загрубелых пальцев, затем распрямленной ладонью, и в этом ежедневном примеривании была их спокойная радость, — и беспокойство постепенно сменялось надеждой, надежда — уверенностью.

По ночам на крышах, на коврах посреди двора, на глинобитных террасах своих домов они не замечали ни жары, ни духоты, ни москитов, — они размышляли об осени, о белых, пушистых клубках, которые обволокут их поля, о полной, о радостной, о бестрепетной жизни, которая, как звезда, родится из туманности белых клубков.

Но однажды прошел неожиданный дождь… Это был не дождь — ливень, хлынувший с неба сплошным, тяжелым потоком. Сухие поля разом превратились в жидкую глину; когда к утру разошлись тучи и под солнцем от земли оторвался густой, душный туман, оказалось, что воды за ночь выпало слишком много.

И солнце, ударив землю нещадными прямыми лучами, превратило жидкую глину в сухую, страшную, как короста, корку. И по всем кишлакам мгновенно разбежалась тревога, потому что корка грозила заглушить молодой хлопчатник. Дехкане разбрелись по полям муравьиным роем и два дня не спали, не ели, только пили, без конца пили теплую арычную воду, дробя тонкий слой затверделой земли.