Деление на ночь

Даркман знал. Белкин, исстари не пропускавший ни одной возможности для удовольствия, после знакомства с Еленой вдруг решил, что надо отринуть всё лишнее. Он постановил полностью избавиться от всего телесного, сосредоточившись на Елене. Но намерения, как водится, пошли прахом: судьба как будто в насмешку почти сразу же подослала ему Фариду, симпатичную фигуристую одинокую ровесницу, служившую невнятной редактрисой в большом издательстве (точнее, редактрисой она была вполне внятной, но Белкин её работой интересовался лишь по касательной). Фарида изнемогала от постоянного желания, и Белкину, так и не понявшему, почему именно ему выпало испытание, для любого другого ставшего бы подарком, приходилось её буквально сдерживать. Зато когда Фарида получала своё, она легко давала то, в чём сильнее всего нуждался Белкин: молчание, внимание и объятия. Он мог лежать так с ней часами, лишь изредка вставая, чтобы выпить воды.

«Когда я сплю с женщиной, я в этот день больше не могу ничего делать, потому что я в процессе эмоционально истощаюсь», – сказал однажды доктор Аронов в самом начале их знакомства. Тогда ещё совсем молодой Белкин удивился до крайности – но Аронов пояснил, что речь идёт о музыке, о которой они в тот момент рассуждали (Лёва играл на гитаре в полулюбительском бэнде). Дескать, энергия уходит в женщину, а не в музыку, а музыка фальши не терпит. Аронов пояснил – и, наверное, забыл, а вот Белкин не забыл, с той поры мучительно прислушиваясь к себе каждый раз, пытаясь определить по завершении, способен ли он теперь на что-то или нет. Рядом с Фаридой Белкин хотел напитаться чистыми эмоциями – потому что Фарида как никто иной простым движением руки по его, Белкина, лицу умела возвращать силы и уверенность. Но и забирала она их постоянно – как и все иные. Каждое животное после соития печально, только петух поёт.

Накануне отлёта в Германию они как всегда встретились у него дома, только Фарида вела себя гривуазно и даже чуть хамовато, постоянно требуя его внимания и общения. А Белкин хотел собраться с мыслями перед поездкой. А Фарида приставала. А Белкин раздражался. А Фарида смеялась. В итоге он прикрикнул на неё («Ты же уже всё, так полежи спокойно!!!»), за что, впрочем, и не подумал извиниться. Фарида против ожиданий не обиделась, а молча оделась и ушла, вопрошающе подняв свою красивую татарскую бровь перед выходом – мол, и что дальше, товарищ доцент? Белкин сердито отвернулся, не желая её удерживать.

Но что делать сейчас, по прилёту? В принципе, вот отличный повод для того, чтобы не встречаться с ней хотя бы некоторое время. У меня важное исследование! Воловских! Андреев! Египет! Пароль! Ноутбук! Так ей и скажу, решил Белкин, так ей и сказал, когда Фарида позвонила (Белкин не допускал мысли, что она добровольно пропадёт). Впрочем, упомянул только исследование, без подробностей.

А Елена?

Тех самых границ между ними на самом деле было протянуто немало, и две они случайно преодолели накануне. Когда к Елене пришло понимание, что за комиссия выпала Белкину, кого он теперь ищет, она кинулась ему на грудь (первая граница) и зарыдала (вторая).

!!!!Думал Белкин, что делать с Еленой, всю дорогу до дома думал и, конечно же, ничего не надумал, зато очень вовремя всплыла в памяти дипломная работа Алексея. Включил ноутбук, быстро отыскал нужный документ и стал его просматривать – совершенно, невыносимо всё скучно и незаметно. Хоть бы писал он вопиюще неграмотно или чушь несусветную – но нет, аккуратненько и чистенько и как-то… никак. Неудивительно, что Белкин сам не вспомнил текст Андреева. Хотя, конечно, читая его, Белкин мгновенно восстановил почти все сопутствовавшие события: их разговоры, встречи («…вы понимаете его идеи», – сказал старик), переписку… Переписка! Белкин стал вспоминать, каким адресом он пользовался в те годы… Кажется, не нынешним, увы. На всякий случай поискал в электронном ящике – ни одного письма от Андреева не нашлось. Помыкался немного Белкин по квартире, а потом снова сел за компьютер – продолжать начатое, ещё не задумываясь над тем, хорошо ли это, или худо.

Шестое

Шум и свет наступающего дня продвигаются откуда-то снаружи, просачиваясь в уютное тепло моего сновидения сквозь щёлки между веками, через ушные раковины, сквозь поры кожи и с воздухом вдоха. В это мгновение можно ещё – в действительности уже всё равно необратимо проснувшись – инстинктивно и тщетно сжать веки сильнее, но как сомкнуть их так, чтобы они стали непроницаемой стеной – между мной и внешним миром. То единственное время, которое одно подлинно и полностью моё, тот мир, который я не делю ни с кем, время и мир снов – недолги и уязвимы. Краткая автономность укромного, уютного моего само-бытия опять прервана шумом и светом наступающего дня, в котором я вновь подключен к сети общего на всех мироздания.

Внутри одиночества ночи снилась наша классная. Что Элли забыла в моём сне, откуда взялась? Читает нам, девятиклассникам, лекцию о южной ссылке Пушкина; вижу её там, в солнечном октябре, говорящую с каким-то лёгким недоумением, что ли: