Дело

Я стоял с тарелкой и бокалом в руках, когда до меня донесся разговор, касающийся факультета английской литературы, и вскоре я оказался вовлеченным в спор с Г.-С. Кларком. Как и все остальные ученые, присутствовавшие на этом приеме, он был избран в члены совета уже после войны, однако, не б пример Тому Орбэллу, Инсу и еще двум-трем, он был человеком не первой молодости. По моим предположениям, ему было уже за сорок. Ребенком он перенес полиомиелит, и одна нога у него была парализована. Лицо выражало кроткую обиду, в нем было что-то детское и в то же время оптимистическое — такое выражение можно встретить иногда у калек. Цвет лица был здоровый и свежий. Хотя левая нога его была в стальной шине, он отказался сесть. Продолжая упрямо стоять, он спорил со мной.

— Нет, — говорил он, — при всем моем уважении к вам, я не согласен.

Я поддразнивал его. Я говорил, что всего лишь высказываю скромную мысль, что экзаменационная система, существующая в Кембридже в настоящий момент, в ночь на 25-ое декабря 1953 года, возможно, не всегда будет считаться совершенной. Почему, собственно, это его так ужасает? Он улыбнулся кроткой и терпеливой улыбкой инвалида.

— Я же высказываю скромную мысль, — ответил он, — что сейчас проще, чем когда-либо, изменить существующий порядок и только еще больше все запутать.

Когда бы мы ни встретились — а случалось это довольно часто, так как он занимал вторую часть мартиновского дома, — я всегда сначала любовался его милой оптимистической улыбкой, а затем упирался в такую вот непробиваемую стену. Но сейчас было не время для споров, и я спросил, как подвигается его труд. Он заведовал кафедрой современные языков и, кроме того, работал над книгой о немецком писателе Фонтейне. По мере того как он, все более оживляясь, рассказывал о школе романтического реализма девятнадцатого столетия, его акцент становился все резче, подчеркнутее: он был уроженцем Ланкашира и происходил из самой настоящей рабочей семьи. Я уже прежде думал над тем, что подлинному выходцу из рабочего класса чрезвычайно редко удавалось пробить себе дорогу к профессорскому столу, хотя это оказалось возможным для горстки представителей класса, стоящего ступенькой выше, вроде меня самого. За всю историю колледжа можно было насчитать человека три-четыре, не больше, которые начали бы там же, где начал он.

В это время раздался голос его жены — голос, окрашенный едва уловимым иностранным акцентом, со слишком твердыми для английского уха согласными.

— Я забираю у тебя Люиса. Не забывай, что я с ним знакома дольше, чем с тобой.

И правда. Когда мы только что познакомились, она была беженкой и муж у нее был другой. Тогда она была Ханной Пучвейн — хорошенькой и элегантной молодой женщиной с гладкими, блестящими, иссиня-черными волосами, с горящими черными глазами, способная любого поставить в тупик своей прямотой и резкостью. С Пучвейном она рассталась, видимо, в порыве раздражения; ее всегда окружала толпа поклонников, и она едва не вышла замуж за самого неподходящего из них. Мы уже тогда говорили, что она, наверное, сделает самый неудачный выбор из всех возможных, но даже при всем этом я был поражен, узнав, что она вдруг вышла за Кларка. Известие это не только поразило, оно оставило смутный, неприятный осадок.

Ее резко очерченное кошачье личико все еще было очаровательным: высокий умный лоб был совершенно чист, но черные волосы уже начали седеть, и, как видно, она ничуть не была этим обеспокоена, даже не удосужилась причесаться как следует. Прежде она всегда имела холеный, подтянутый вид, но сейчас, казалось, махнула на это рукой.

Она сообщила мне, что успела поболтать с Маргарет, спросила меня о нашем сыне, — правда, с легким нетерпением, свойственным людям бездетным. В свою очередь я спросил, как ей живется сейчас в Кембридже.

— Недурно! — отчеканила она с гордостью.

Я спросил, знает ли она, что делается в колледже?

— Насколько это возможно для женщин.

— О чем же они тут сейчас думают?

— А разве они вообще когда-нибудь о чем-нибудь думают? — Она сказала это с презрением, совсем как раньше, и я с удовольствием отметил про себя, что, значит, «жив еще курилка».

— Нет, — поправилась она, — это несправедливо. Есть среди них умные люди; есть среди них люди, которые делают очень важную работу. Только в массе они не совсем то, что я с детства привыкла считать людьми интеллигентными. Даже те из них, которые делают важную работу, очень часто люди неинтеллигентные. Может быть, это относится к числу секретов этой страны, недоступных пониманию иностранцев?

Я спросил ее, есть ли сейчас в колледже существенные расхождения по каким-нибудь вопросам.

— А какие, собственно, у них могут быть расхождения? — спросила она.

Я усмехнулся про себя. Теоретически она разбиралась в политике великолепно; я предполагал, что, не в пример своему мужу, она до сих пор оставалась ярой радикалкой. Но, несмотря на весь ее ум, ей не хватало интуиции. Пожалуй, из всех моих знакомых — людей одного с ней интеллектуального уровня — она была менее всех одарена этим качеством.