Дело академика Вавилова

Однако уже в кабинете Дегтярева нас постигло первое разочарование: оказывается, тюремное «личное дело» Вавилова по истечении сроков хранения уничтожено. Мы приуныли. Может быть, сохранилась история болезни? Ведь, если верить акту о смерти, Николай Иванович умер в больнице… Генерал обещал: история болезни будет разыскана. На другой день мы являемся к подполковнику А. М. Гвоздеву, которому поручены розыски. Подполковник (он сидит в кабинете куда более скромном, чем генеральский, и улыбка его напоминает просвет в хмурых зимних облаках) считает наш приезд в Саратов бессмысленным. «Личное дело», как нам уже говорили, сожжено, установить дату и причину смерти академика Вавилова невозможно. Безнадежно искать и его могилу. Высказав эти соображения, подполковник начинает обстоятельно и длинно рассказывать о том, как дурно документировалась смерть заключенных прежде и как хорошо это делается теперь, когда за регистрацией наблюдает он сам, подполковник Гвоздев. Выслушав тираду до конца, мы понимаем только одно несмотря на приказ начальства, Гвоздев не желает открывать нам правду о смерти Вавилова. Почему? Это выясняется несколько дней спустя. Единственный важный факт, который удалось вынести из беседы, состоял в том, что Вавилов не был расстрелян. В сохраняемой с давних пор прошнурованной книге казненных его фамилия не значится. Прощаясь, Гвоздев еще раз советует нам вернуться в Москву. Но, поскольку мы упрямимся, соглашается вызвать к себе сотрудников, работавших в тюрьме в 1942–1943 годах, и опросить, что им известно о Вавилове.

Прошло еще три дня. Мы успели записать на пленку рассказ шофера Лозовского, объехали родных и знакомых Филатова, побывали у сестры Елены Ивановны Барулиной. Управление ООП безмолвствовало. Не нужно было обладать слишком большой проницательностью, чтобы понять: приезд членов комиссии переполошил «серый дом». С одной стороны, Академия наук, привезенное нами специальное письмо министра ООП генерала Щелокова, но с другой стороны… Телефонный звонок с приглашением зайти к подполковнику Гвоздеву последовал только на четвертый день. Хозяин кабинета на этот раз выглядел еще более хмурым. Но теперь мы могли полностью игнорировать его недовольство: на зеленом сукне подполковничьего стола лежало то, ради чего мы приехали в Саратов, — документы о смерти Вавилова. Несколько пожухлых страничек из архива тюремной санчасти во всех подробностях восстанавливали трагические события четвертьвековой, давности…

Первый, совсем крохотный листок бумаги (не больше тех, что в годы войны служили для свертывания махорочной цигарки) является рапортом тюремной фельдшерицы. Утром 24 января 1943 года она известила начальника тюрьмы о болезни заключенного Вавилова Н. И. из 57-й камеры третьего корпуса. Начальник разрешил перевести больного в лазарет. Следующая бумага, скрепленная треугольной печатью и подписями, представляла собой выписку из протокола № 137.

«1943 года января 25-го дня, комиссия врачей больницы НКЗ при Саратовском изоляторе с/п [следственно-пересыльном? — М. П.] в составе: председателя начальника тюрьмы ст. лейтенанта тов. ИРАШИНА u членов врачей — ст. санинспектора Т. О. [тюремного отдела? — М. П.] ТУРЕЦКОГО, начальника санчасти ТВЕРИТИНА u врача ТАЛЯНКЕРА

Освидетельствовали: ВАВИЛОВА Николая Ивановича, 1887 года рождения.

Жалобы свидетельствуемого: Жалобы на общую слабость.

Объективные данные: Истощение, кожные покровы бледные, отечность на ногах. Находится в больнице.

Диагноз: Дистрофия, отечная болезнь.

Постановление комиссии: Подходит под перечень болезней пункт № 1».