Дело Бронникова

Пусть он будет достроен в пути.
Я оставил исход за собою.
Я могу бесконечно идти
Через рифы и через обои.
Я плыву от годов и монет,
Вижу двери, но это не выход,
Вижу книги — но выхода нет,
И вселенная пучится рылом.
Представительствует от нее,
И ворчит, и известкой плюет
Эта комната. Очень давно
Я живу здесь и знаю немало —
Часто пара полуночных ног
До утра меня здесь баловала.
Развозила меня по углам,
И я голубем тыкался в стены,
Где углем уплывающим мгла
Залегла и восстала системой.
Я вертелся, и жил по кругам,
И качался, и чуял причину,
С торжествующим криком «Ага!»
Выгибал свою тощую спину —
Выгибал — изогни — я магнит —
Я магнит — я моргал — я орган —
Я морган — я моргаю от страха —
В этой комнате я уронил
Свое детство и юность с размаху.

Но я забегаю вперед — это было время ночного цветения. Мысли роились, сменяли друг друга, не успев осознаться. Надо сказать, что эти ночи в конечном итоге были неплодотворными. Они были пустоцветами. Я подплывал к вещи. Я отталкивался от нее, она несоразмерно вырастала и проходила по метафоре задом наперед. Это был поединок с вещами, это был концерт в разрезе смертельной схватки дирижера с контрабасистом.

Ноги устают раньше, чем мысли.
Очередной проход — все так же
Там вещи разные растут.
Тут проросли столы и двери,
Тут печку кверху не измерить,
А тут живет и дышит стул.
И я сажуся на лету.
И я глотаю пустоту,
И ноги я переплету
Узлом. День где-то совсем далеко. Трехногий стол,
                                                  графин с водою.

В такие минуты я перечитывал написанное на ходу. Я уже чувствовал, что оно было пустоцветом, но мне еще не хотелось в это верить…

Это были странные стихи, наивные и кликушеские и неожиданные для самого автора.

В них мысль стремительна как выстрел,
Как шар земной пустой и быстрый
Рождалась. Бег и карандаш,
И я слежу ее, когда
Сквозь плоский зауми монтаж
Она прорвется белой искрой.
Тут старт. Сначала сухи строчки
Но вот в бессвязном сплаве слов
Истертых раковин кусочки
И глаз смеющиеся точки
На дне приметит рыболов
И держит сеть. Его улов
Пойдет на стол и будет наш.
Смотри, в котле вскипают буквы,
Темнеет, бухнут и тогда
Навар из крови или клюквы,
Навар из грязи видим вдруг мы
И опускаем карандаш.

Странен человек, когда он пишет. Это последняя, предельная духовная нагота — я никогда не решусь писать в чьем-то присутствии. Привыкаешь быть голым при женщине, но к этой наготе привыкать, пожалуй, не стоит. Я бы не хотел видеть себя со стороны. Почему это иногда оглянешься (именно оглянешься) на какую-нибудь совсем обычную вещь и вдруг становится стыдно. А впрочем, ну при чем тут стыд?

Тут смысл на ниточке висит,
Тут, издавна вертя ногами,
Бродил я тусклыми ночами
И пол как плот. Он как оплот
Вещей, явлений и событий —
Их быт совсем не так уж плох,
Особенно в моей орбите.
Они поднялись от земли,
Они стихами изошли…

Я вспоминаю себя тогда: вот худой и ощерившийся застыл на стуле, вот в кругу враждебных друзей говорю что-то жесткое, но неубедительное, вот вещи, обставшие меня.