Дело Бронникова

Доктор Моор приглашал к себе в кабинет Глеба Дмитриевича Вержбицкого, преподавателя литературы Военно-медицинской академии РККА, художников Бориса Владимировича Пестинского, Павла Семеновича и Веру Кирилловну Наумовых, химика Леонида Николаевича Куна, служащую Совторгфлота Татьяну Владимировну Билибину, музыканта Г.Ю. Бруни… Там, за закрытой дверью, происходило недоступное другим таинство.

Потом все вместе сходились в столовой. Снова читали, сменяли друг друга за роялем. Наверняка обсуждали и политические проблемы.

Приходил на эти встречи и старший сын Любови Юльевны — геолог и переводчик Александр Зеленецкий, сотрудник Геологоразведочного института черных металлов. Бывали и супруги Барабановы: врач Анжела Вильямовна и Петр Петрович, молодой инженер.

Неизвестно — сама ли Любовь Юльевна назвала встречи на своей квартире салоном, или это слово всплыло уже на следствии.

Хозяйка дома артистически декламировала собственные стихотворения, одно из которых — «Шахматы», как позже будет отмечено следствием, — «содержало в себе прямые политические мотивы»:

На шахматной доске король и королева,
Два офицера, две туры и два коня.
Я вся взволнована: ты атакуешь слева,
Ты красных пешек рать направил на меня.

Мои придворные, рассеянны от злости,

Столпились жалкою, беспомощной толпой.
И королева, из слоновой белой кости,
Закрыла короля с бездушностью слепой.

«Гардэ!»… Я не хочу, я не могу поверить,

Что жалких пешек строй меня разбить готов,
Но гордости моей пришлось вполне измерить
Всю горечь и позор плененья и оков!

Король спасается один, без королевы,

Он вправо бросился — войска его спасут!
Но красные ряды, теснившие налево
И справа, строй на строй, атаку вновь ведут.

«Мат королю!» Увы, тебе я проиграла.

На шахматной доске алеет красный строй.
Но я реванш хочу, хочу начать сначала
И ставлю шахматы дрожащею рукой.

Август 1929 г.

…Еще в 1921 году Любовь Юльевна писала матери:

У нас тут по соседству происходили свои драмы. Арестовали 10 сентября одну даму в нашем доме, очень симпатичную. Увезли, запечатали ее квартиру, а дочь ее, двенадцатилетнюю девочку, следователь поручил нам. Мать исчезла бесследно, видимо, расстреляна. Дочка жила у нас два месяца и уехала к тете в Архангельск. Без нее уже раскрыли квартиру (приехал какой-то комиссар из ЧК), вывезли все, кроме мебели, и поселились сотрудники из ЧК, так что теперь не осталось и воспоминания о жившей там семье… И такие современные драмы в столице бывают часто… и, думаю я, немало страдает невинных…

Через несколько лет о подобных вещах писать в письмах уже никто не решался.

В 1930-м арестовали Александра Зеленецкого. Вильям Рудольфович Моор, у которого с пасынком не всегда были идиллические отношения, горячо хлопотал об облегчении его участи, пытался объяснить следствию, что молодой человек «не умеет говорить неправду. …Вся его вина в том, что он не марксист и, вероятно, при допросе откровенно сказал свое мировоззрение». (В 1957 году во время дополнительного расследования так называемого Академического дела А.А. Зеленецкий откажется от своих показаний, данных в 1930-м, и заявит, что эти «признательные» показания получены «в результате незаконных методов следствия».)

В 1930 году и сама Л.Ю. Зубова-Моор в Москве попала под облаву и оказалась в «Бутырках», в общей женской камере вместе с уголовницами. Спали «ложками», то есть сорок человек на одних больших голых нарах.

Окна известью залиты,
Прокопченный потолок,
Скользки каменные плиты
И в дверях — тугой замок.

Нары горбятся коряво,

Воздух густ и нестерпим,
Полуголые «халявы»
Бранью хлещутся сквозь дым.

На веревках самодельных

Тряпок мокрых вороха.
И в тупой тоске безделья
В каждом слове смрад греха…

Карты, песни воровские,

Боль, пронзающая плоть…
Цепенею от тоски я,
Чем бы душу расколоть?..