Дело Бронникова

В Мордовии, в лесах ее зеленых,
Вдоль ветки Потьменской раскинут лагерь наш,
И всем, до лагеря в труде незакаленным,
Дают отбыть здесь трудовой свой стаж.

Смирился гордый, укрощен строптивый,

Квалифицирует, воспитывает труд,
Прилежен стал, кто прежде был ленивый,
Ударник честный — прежний вор и плут.

Леса, леса! В вас вторглась наша сила!

Бригада в лес… Топор стучит, звенит пила,
Москве березу Потьма отгрузила,
Для химзаводов льется кровь-смола…

Случайно, видно, у нее это получилось, но от рассказа о льющейся крови, пусть и «для химзаводов», как-то жутковато.

И еще, и еще, и еще — нескончаемый поток слов, строк, к поэзии никакого отношения не имеющих. Будто сама себя убеждает и убедила!

…Боремся с лесом, с собой, и даем.
Страна нас исправить хотела.
Мы новых советских людей куем
И песни труда во весь голос поем —
Пусть знает страна наше дело!

…Темлаг, Темлаг! Из многих чувств, рассеянных и шатких,

Ты углубил одно: любовь к моей стране…

Так она прославляла «героику» подневольного труда.

Однако в письме Любови Юльевны А. П. Семенову-Тян-Шанскому слышится ее прежний голос: «2.Х.1933. …Хочется дать о себе весточку. Не могу победить этого желания, вспоминая счастливое прошлое. Обо всех неожиданных трагических событиях, постигших меня и мою семью, Вы, вероятно, слышали. Касаться их не буду и не могу. Раны не заживают. Хочу написать о настоящем времени… Я нахожусь в Кривякине (около Воскресенска), в 2 ½ часах езды от Москвы… Работаю, как работала и на Потьме, в качестве телефонистки на коммутаторе… Здесь, в Кривякине, управление лагеря… Строим мы железную дорогу. Работы, вероятно, хватит на год, если не больше. Кроме основной работы я с первого дня пребывания в лагере (с 21 июля) занята культработой. Не было ни одного спектакля, ни одного концерта, в которых бы я не участвовала… Постановки оформляются очень тщательно, так как есть и художники, и декораторы, и всевозможные технические силы. Были такие постановки пьес, как “Рельсы гудят”, “Наша молодость”, “Альбина Мегуровская”, оформление которых было не хуже, чем в Москве или Ленинграде… В концертах я исполняла свой эстрадный репертуар (в одиночке я вспомнила 140 вещей, которые помню наизусть). Много читаю Пушкина и однажды прочитала всего “Медного всадника”…

Здесь трудно с книгами. Хотелось бы побольше читать.

Мой адрес: п/о Кривякино Московской обл. Лагерь ОГПУ. Управление. Телефонистке Л.Ю. Моор.

Может быть, напишете несколько слов о себе. Буду очень счастлива».

Получила ли Любовь Юльевна ответ на это свое письмо — неизвестно.

В это письмо было вложено стихотворение:

Моя усталость выше гор

Ф. Сологуб

Что позади осталось в вольной воле?!
Не знаю. Трудно мне. Усталость выше гор.
Что жизнь хранит во мне, в моей прискорбной доле?
Быть может, звезды? Люди? Солнечный закат?
Быть может, список длинный-длинный тех утрат,
Что позади остался в вольной воле?
Я жизнь люблю как жизнь, и сны мне не отрада.
Утешений и забвений мне не надо.
При мне, всегда при мне неволя и позор.
Любви взаимность, нежность дружбы, счастье, жалость —
Все для меня прошло. Их в новой жизни нет.
Как эхо, для меня всегда один ответ:
Мне трудно… Больно… Выше гор моя усталость[154]

.

В этом же 1933-м у дочери Вильяма Рудольфовича Моора Анжелы Вильямовны Барабановой родился сын. Ребенка назвали в память деда — Вильямом.

Срок Любови Юльевне скостили — вышла на волю не через три, а через два года. Правда, в 1935-м их с сыном Георгием как дворян выслали из Ленинграда. «Из нашего дома, — вспоминала Любовь Юльевна, — выслали шесть семейств, а когда мы через два дня сели в вагон, то весь поезд оказался переполненный коренными ленинградцами, отправленными на пять лет в Оренбург без предъявления какого-либо обвинения».

Окончательно вернулись они в Ленинград только в 1959-м.