Дело Бутиных

В доме было тихо, покойно. Сад из окон — как на ладони, и будто во всем мире тишина и ублаготворение. Хотелось говорить о том, что вот сад уже не летний, но и не осенний, хотя плоды почти все повыбраны. И что сад дал дому нынче столько малины, смородины, крыжовника, что хоть в бочках храни варенье! И не только теплицы и парнихи, но и открытый грунт дает вдоволь всего. И сколь много труда, знаний и просто-таки диковинного упорства проявила Татьяна Дмитриевна, борясь за плодовые деревца, ягодники, кустарники и цветы!

— Не успокоюсь, — говорила своим грубоватым голосом золовка, — покуда не добьюсь, чтобы мои растения, самые южные и прихотливые, не вымерзали даже при самых лютых морозах!

— Людей в шубах да катанках до костей пробирает, — рассмеялась Капитолина Александровна. — А вы от нежных, в тепле взросших растений требуете послушания!

— Тут, дорогая моя, вся суть в семенах, — с энергией ответила золовка. — Их подбирать надо, хитрить с ними. Я вон семена малины первую зиму после всходов в комнате держала, а весною высадила, и они укоренились. В эту зиму листом укрою, погляжу. — И вдруг с непонятной резкостью в голосе: — Бисквит аж во рту тает, спасибо иркутскому дядюшке!

— Что это вы так о Хаминове? — спросила Марья Александровна. — Он человек услужливый. И для фирмы полезный. Бутины ценят его.

— Хитер мужик, — отрезала Татьяна Дмитриевна. — Себе на уме. Не знаю, каков его приказчик… Стрекаловский, говорите?

— Да, Иван Симонович. Молодой, обходительный, — ответила Капитолина Александровна. — И с образованием.

— Они все такие, Стрекаловские. Из чиновников, все по канцеляриям болтались, от дедов до внуков в прихожих у начальства, своего дела не заводили, а купцов пощипывали. У кого картину выпросят, у кого книгу редкую, у кого монету времен Ивана Грозного. Да тут с ними, за бисквит этому красавчику наше с кисточкой!

— Мы о холодах говорили, а мне вдруг жарко стало, — сказала Капитолина Александровна. — Однако же, с вашего позволения, сестра, скину я свой балахончик…

Она сняла мантилью, положила ее на стоящую поблизости софу.

Марья Александровна поджала красивые холодные губы.

Татьяна Дмитриевна настороженно глянула на старшую невестку. «Сестра». Так обращалась она к золовке, когда в волнении, вызывая на открытость. В традициях бутинской семьи. И не так уж и жарко в гостиной, из приоткрытого окошка тянет из сада предвечерней свежестью.

— У меня ныне серьезнейшая забота, — сказала она ровным голосом. Невестки переглянулись и словно обеих под локоть под-

толкнуло, разом поставили розовые фарфоровые чашки на тонкие розовые блюдца. — Хмель у меня забота, — продолжала невозмутимо Татьяна Дмитриевна. — Я в пивной этой Баварии с немцами-хмелеводами толковала, у нас тоже мужики к пиву привыкать стали, квасом торгуют, — так немчура требует, чтобы пошлину на их хмель отменили, чтобы нас своим хмелем не то чтоб осыпать, как на свадьбе, а с головой угрести! Я у них в Альтдорфе стриганула две коробочки семян, посадила черенками две грядки. Капризен хмель да привередлив, немец тож! Землю в большую глубину обработай, а еще подложи песчаных мергелей. Аж из Базанова те мергеля завозим! На зиму досками прикрою, должен перезимовать. Богемский хмель, говорили родичи мужа, тоже хорош, да баварский посильней, в нем горечи больше, а мужикам горечь нужна, только подавай, это мы, бабы, горечи не терпим ни в чем. Мы бисквит да конфекты уважаем.

Раз заговорила насчет горечи, значит, поняла, навстречу им пошла. Несказанное уже вьется горьким хмелем меж ними, а начать трудно.

А тут еще птичка села на подоконник. Поглядела на них мудрым блестящим глазком — а, милые дамы, вы тут чаи с бисквитом распиваете, ну-ну! — вертанулась кругом себя и вспорхнула.

— Свиристель, — с неожиданной теплотой в голосе сказала Татьяна Дмитриевна, — красногрудка. Вон они на яблоньках, оставшиеся плоды выклевывают. А вон те, у изгороди, на черемухе, в жилетках небесного цвета, — это голубые сороки, им по вкусу ягодка черемки. Усердные птицы, знают, что им надобно в их птичьей жизни.

Снова приблизилась…

И вот наступило молчание. Только легкий пристук чашек о блюдце, тихий звяк ложечек, слабый хруст надламываемого бисквита.

Снова переглянулись невестки — надо приступать к тому тяжелому, грустному и неотвратимому, ради чего пришли.

Татьяна Дмитриевна сидела, сложив руки на груди, — твердые черты лица, крепкие плечи, сильные руки с огрубелыми ладонями, прямая спина, — знает ли она, какой длительный жизненный путь ей предстоит, до глубокой старости, что она самая долговечная из Бутиных и переживет их всех? Нет, этого она не знает, этого никто не знает.

Она понимала, зачем они пришли, ее невестки, понимала, что сад, цветы, трехпудовая тыква, баварский хмель и самое чаепитие с московским бисквитом, и свиристель, и голубая сорока, когда в воздухе над ними витает непроизнесенное имя и неназванная судьба, — все это не самое важное…