Дело чести. Быт русских офицеров

На днях вступает в действие Австрия. На сей счет болтают много пустого, но как бы то ни было, это соединение сил может привести к гораздо более значительным успехам, чем предполагают. Что касается меня, я мало занимаюсь политикой. Иногда, уткнувшись носом в карту, я пытаюсь предугадать направление, в котором станут двигаться все эти армии, но молчу и храню свои размышления про себя. Так глупо, когда вслух объявляют разные нелепые и часто необоснованные соображения.

20 мая. Лагерь в Свейднице

Мы стоим здесь два дня, укрепив позицию, центр которой прикрывается городом. Много говорят об австрийцах, о перемирии, даже о мире; но на меня сейчас нашло такое состояние, когда не хочется ни о чем думать, и потому я не делаю никаких выводов и закрываю тетрадь – тоска и апатия овладели мною.

22 мая. Лагерь в Гросс Вилькау

Люди хороши только на словах, но нередко бывают дурны на деле[172].

Клеонт получил от родителей порядочное воспитание, он правильно мыслит, совесть в нем говорит прежде воображения, он обдумывает свои поступки, соразмеряет все действия и обладает всеми качествами, необходимыми, чтобы занимать в свете достойное место.

Но он еще молод, и ложный стыд часто сбивает его с пути. Боязнь показаться смешным из-за чрезмерного благоразумия пересиливает в нём голос совести. Он видит, как Дамон дурачит всех, как Дорант соблазнил и обманул Селимену, как сей приносит сердце в жертву остроумию, тот гордится своими дебошами, и Клеонт стыдится быть в их обществе, не обладая качествами, которыми они похваляются. Посмотрите на него, когда он с ними, вы его не узнаете. Послушать его, он уже совратил не одну красавицу, он завсегдатай самых гнусных мест; он злословит насчет своего друга; хвастает несуществующим богатством. Но стоит вам остаться с ним наедине, вы увидите честного и скромного молодого человека и пожалеете, что он так рано оказался подвержен всем опасностям светской жизни, и убедитесь, что ложный стыд нередко увлекает его казаться гораздо хуже на словах, чем он есть на самом деле.

Дамис последовал общему увлечению, подчинился течению и предался всякому распутству; ваша прежняя дружба обязывает вас говорить с ним без церемоний. Ваши упреки его трогают, он раскаивается в своем поведении и обещает исправиться. Вы вновь встречаетесь с ним, и он опять дает вам такие обещания. Вы опять встречаетесь, он рассказывает вам о поступках, которые подтверждают его исправление. Вскоре он начинает говорить о том, что собирается делать. Что касается меня, то, слушая его, я восхищаюсь этим благоразумным человеком, словно вдохновляемым самой Минервой. Мне нравятся его убеждения, я прихожу в восторг от его достоинств, я нахожу в нем больше добрых качеств, чем у кого бы то ни было, и только и мечтаю о том, чтобы сделать его своим другом. Мы часто встречаемся и беседуем; наконец, я как-то прихожу к нему домой – увы, у себя он совсем не таков. Я обнаруживаю в нем все недостатки, которые знаю за собой, а потом и множество других, я вижу, что это самый обыкновенный человек, и признать его хорошим можно было, только слепо поверив его собственным словам.

Оба эти примера столь же истинны, сколь часто встречаются в свете, и если я решился привести их здесь, то лишь потому, что сам бывал то Клеонтом, то Дамисом.

Мне случалось хвастаться пороками перед молодыми людьми, которых я, быть может, в глубине души презирал столько же, сколько ненавижу эти пороки, – токмо для того, чтобы не показаться ребенком, чтобы не пострадало это проклятое самолюбие, которое находится где-то между ложным стыдом и скромностью. Вчера, побеседовав с Броглио, я думал о том, как мне исправиться, и, словно новый Дамис, составил замечательный план, и тут все мои слабости вдруг завладели мной. Послушать меня – мои поступки прекрасны, но если заглянуть в глубину моего сердца, то как бы не оказалась, что они внушены одним токмо тщеславием.

Сегодня мы прошли около 20 верст, переход был утомителен, потому что большая часть его была сделана по страшной жаре, которая теперь стоит.

Я вновь убедился, что Силезия – самая красивая страна из всех, кои я доселе видел. Мы прошли по большой долине, встретив на пути более десятка деревенек. Огромная впадина усеяна жилищами и садами, сплошь украшена прелестными ручейками. Сия местность, плодородная и пусто населенная, теперь повергнута в нищету, и все деревни, которые мы миновали, представляют собой неузнаваемые жалкие остатки прежнего благополучия.