Дело Фергюсона

— Присядьте. — Она сняла с кресла охапку грязного белья и пошла с ним вон из комнаты, но по дороге остановилась возле телевизора и передником стерла пыль с фарфоровой женщины. Какие мечты о красоте и свободе воплощали для нее фарфоровые груди с алыми кончиками?

Кресло охнуло под моим весом и попыталось ужалить меня остриями пружин. В соседней комнате послышался звук льющейся воды, потом позвякивание бутылки. Миссис Дотери вернулась с двумя стаканами, до краев полными бурой жидкости.

— По такому случаю надо выпить. Ничего, что кола? Крепким я не угощаю, если могу. И всегда так. Дети ведь росли, и надо было кому-то подавать им хороший пример, раз уж Дотери не подавал. Ну, хоть у одной жизнь заладилась, чего не про всякую семью скажешь.

Она протянула мне стакан. Я почувствовал, что она оттягивает неизбежную минуту, когда счастливая новость обернется скверной. И подыграл ей:

— Сколько у вас детей? Она прикинула.

— Всего пятеро, а живых четверо. То есть надеюсь, что они живы. — И принялась загибать пальцы. — Хильда, Джун, Фрэнк, Рене и Джек. Фрэнк был третьим с обоих концов, тот, что разбился на машине. Хильда Фрэнка любила ну до того сильно, как ненавидела Джун — как старшая следующую, понимаете? На той неделе она чуть с ума не сошла, когда я ей сказала, что Фрэнк разбился. И ведь за рулем-то не он сидел. Я ей сказала: вот что бывает, когда девушка бросает свою семью, как она бросила. Хочешь вернуться, ан их уже никого и нет. Так вот и со мной и моей семьей было, когда я... когда я вышла за Дотери и мы переехали жить в Калифорнию. — Она продолжала, не меняя тона: — И хорошенькую жизнь он мне устроил со своими кроликами-шиншиллами, пышечными да магазинами новинок. А сам все время лакал спиртное.

— Что произошло с другими вашими детьми?

— Джун и Рене уехали, ну, как Хильда. Джун связалась с коммивояжером, который жил в отеле «Звезда». Он нейлоновыми чулками торговал. Ходил с ними от двери к двери, а ей в отцы годился. Когда Дотери узнал, он избил ее рукояткой молотка, да разве их этим остановишь! Последний раз я про нее слышала, что она ходила с чулками от двери к двери в Комптоне. Очень мне горько стало. Я ведь всегда думала, если из них кто чего добьется, так Джун. Всегда на нее надеялась. Только выходит, что Хильда. Ну Богу оно виднее.

— А Рене?

— Рене уехала и нашла работу, чуть ей восемнадцать сравнялось. Где-то в Сан-Франциско устроилась. Официанткой. Написала мне на Рождество, только обратный адрес на конверте поставить забыла.

— А Джек?

— Он мой младшенький. Ему еще семнадцати нет. Ну и хорошо, он ведь в исправительном заведении для малолетних. Полицейские мне сказали, что, будь он постарше, они бы его в тюрьму упрятали за кражу машины, которую он украл.

Тягостный итог. Да еще сразу вслед за миссис Хейнс с ее упорным отрицанием очевидного. Я не знал, то ли мне рассмеяться в лицо миссис Дотери, то ли разрыдаться в ее кока-колу, и спросил себя, что я делаю тут, в шестидесяти милях от своего дома, копаясь в развалинах жизней, которые для меня ничего не значат. Нет, поправился я, — жизней, которые прежде для меня ничего не значили.

Прихлебывая кока-колу, совсем уже теплую, и глядя на потухшее лицо миссис Дотери, я вдруг ощутил, как необъятна Земля, вращающаяся между светом и мраком, и что это значит — давать жизнь детям в нашем мире. Что-то землетрясением всколыхнулось в таких глубинах моего сознания, о каких я и не подозревал, — безмолвная молитва за Билла Гуннарсона-младшего.

— Вы не разрешите мне позвонить, миссис Дотери?

— У нас тут телефона нет. Если очень важно, так он внизу, в магазине. — Она замялась, а потом рискнула: — Вы ведь хотели мне про Хильду рассказать.

— Да. Она внезапно исчезла при подозрительных обстоятельствах. Ее муж очень за нее тревожится. Кстати, я представляю его.

— При каких таких подозрительных?.. Так она, значит, все-таки что-то натворила?

— Не исключено. Но, возможно, что и нет. Видимо, она каким-то образом связана с человеком, которого зовут Гарри или Генри Хейнс.

— Это что же, она с ним по-прежнему путается? — Волна краски поднялась от ее шеи до самых глаз.

— Как будто так. А вы знаете Хейнса?

— Знаю? Еще бы не знать! Это он всему ее обучил.

— Чему именно?

— А всему, чего девушке не положено. Помню, как она первый раз домой пришла, а от нее разит. Пятнадцать-шестнадцать лет девочке, а она до того напилась, что еле на ногах держится. «Налакалась?» — говорю я ей, а она — нет и нет. Тут Дотери вваливается, пьяный в дымину, и накидывается на нее. Переругались они — жуть. Он бы ее до крови избил, только я сбегала за резаком и сказала, чтоб ее не трогал. «Не трогай ее, — говорю, — если тебе жизнь дорога». Он увидел, что я всерьез, ну и отвязался от нее. Да только поздно. После с ней никакого сладу не стало. Дотери на меня валил, дескать, я ее распустила. Так ведь нельзя же забить девочку до смерти. Или держать под замком. Да она все равно в окно выскочила бы, совсем без царя в голове была. Пила, носилась в машинах, крала с прилавков, кабы не хуже. И всему этому ее Гарри Хейнс обучил.