Дело Габриэля Тироша

Несомненно, он обратил внимание на то, что иногда я зову его господин Тирош, а иногда – Габриэль. И все это случайно, не на каких-то законных основаниях, а скорее на основании эмоциональной путаницы в нашем отношении к нему. На уроках, до полудня, он выступал перед нами как учитель, любимый и обожаемый, но и весьма педантичный. Следил за дисциплиной со всей серьезностью до такой степени, что иногда даже делал внушение, задетый какой-либо шуткой или рассказом не к месту во время освоения нового материала или повторения пройденного. Одет он был по всей строгости, что само по себе требовало к нему официального обращения. При виде его тщательно подобранного галстука и выглаженных линий брюк, даже в мыслях мы не могли обращаться к нему иначе, чем господин Тирош. Но именно этот его такой упорядоченный вид вызывал порой у нас ироническую улыбку. Особенно по утрам, после того, как он бегал и ползал с нами до поздней ночи. Странно было расстаться с ним в полночь, таким же потным и расхристанным, как мы все, еле отдышавшимся после ходьбы по горам, после того, как мы были исцарапаны ветками деревьев и колючками, через которые продирались. И затем, встретить его утром, через несколько часов – аккуратного, выглаженного, застегнутого на все пуговицы человека, обращающегося к нам с умеренной строгостью, без даже малого намека на то, что было вчера. В тот момент, когда он называл по имени кого-то из нас и спрашивал то, что было задано на уроке, меня так и тянуло крикнуть: «Габриэль!» Но я подавлял в себе это ребяческое желание, и отвечал, как и все остальные ученики, спокойно и официально, что давалось мне с большим напряжением, изводящей изнутри иронией, направленной на странное положение, в котором мы оказались, без того, чтобы кого-то в этом обвинить.

Но после полудня и ночью, во время боевых занятий, мы звали его – Габриэль. И это по его требованию, а не по нашей инициативе. Однажды, когда мы добрались до вершины горы, изнемогая от усталости, я обратился к нему в привычной для школы форме – «господин Тирош», чтобы задать ему вопрос. Но дыхание мое было настолько прерывистым от утомления, что я выговорил это имя с паузами, голосом, напоминающим хрип растягиваемой гармошки. Все вокруг рассмеялись. И тогда он сказал мне:

«Господин Тирош умер. Зови меня – Габриэль».

С тех пор у нас было неписанное соглашение. Во время учебы мы называли его господин Тирош, а после учебы – Габриэль. Он педантично придерживался этого правила, и не давал послеполуденному общению вторгаться во владения первой половины дня. Доказательством этому было то, как однажды, забывшись, Айя назвала его на уроке по имени.

«Господин Тирош», – немедленно поправил ее.

Класс был поражен ее дерзостью, но мы-то знали, в чем дело, и опустили головы. Словно это мы были виноваты, хотя жестко контролировали себя, чтобы случайная оговорка не вылетела изо рта. Даже сейчас, когда мне уже не надо быть осторожным, и я могу свободно называть имя моего учителя, чувствую я при написании этих строк некоторое смятение и вину при каждом нарушении того неписанного правила, и в то же время какое-то радостное чувство освобождения. Как это здорово называть его сейчас по имени, не задумываясь, утро или вечер.

4

Иногда я удивляюсь, насколько наше воображение отстает от реальных событий, и насколько оно их опережает. Иногда мы предвидим с удивительной скоростью и прозорливостью, все, что должно произойти, иногда же становимся в тупик перед фактами, которые подобно хищным птицам, бросаются на нас с небесных высот, в то время как наше ленивое и тяжкое воображение не в силах достичь их на слабых крыльях домашних птиц.

Когда мы впервые увидели Габриэля, сразу почувствовали как нити властности и подчинения протянулись между ним и нами, но ни на миг не могли вообразить, что эти нити замкнут наши жизни в некий круг, и прикуют наши взгляды к предместью Бейт-Исраэль, а оттуда – на горы. Когда мы вышли в горы, мы сразу поняли, что отданы в руки сильного вожатого. Но, опять же, не представляли, что будем с ним вести огонь по целям, названным с легкой руки Айи «священниками» И все же, кажется мне, что я опередил моих товарищей в понимании реальности и в смутном чувстве, что человек этот, Габриэль Тирош, несет с собой большую беду. Когда она пришла, эта катастрофа, я принял ее покачиванием головы, как знакомую, словно говорил про себя: «Вот, и пришла ты, наконец. Я знал, что придешь».