Дело Габриэля Тироша

И снова Яир нырнул и исчез под многими водами до тех пор, когда в газете появилось траурное сообщение о смерти подрядчика Авраама (Абраши) Рубина, и глаза мои, привыкшие безразлично скользить по газетным страницам, останавливаются, как говорится, на полном ходу, так, что, кажется, скрежещут линзы моих очков. И я отправляюсь, согласно адресу и времени, отмеченному в сообщении, на кладбище, обнимаю Яира, который старается изо всех сил не заплакать, но это явно ему не удается. И мне это тоже не удается, и сердце говорит мне, что оплакиваем мы не только смерть его отца.

В те секунды, когда большая голова Яира покоится на моем плече, а моя – на его, различаю я запахи сельского поля и машинного масла, и чувствую, что он раздался в теле и стал настоящим мужиком. Ощущаю шероховатость его ладоней, и, кажется мне, голос его тоже стал шероховатым. Но то же добросердечие и теплота, знакомые мне по юным годам, чувствуются под этой шероховатостью.

«Господи, – вырывается из глубины его груди, – почему это мы встречаемся только в тяжкие дни? Что ты делал все эти годы?»

И мы начинаем вспоминать с того места, когда расстались, с выпускного вечера по окончанию гимназии. Яир знакомит меня с несколькими товарищами, которые приехали с ним из кибуца. Он торопится представить мне девушку, стоящую с ним рядом, на которую не успеваю обратить особого внимания, ибо в этот миг проталкивается ко мне старый еврей. Я узнаю в нем господина Левина отца парня, который был убит в Моце, и я говорю себе, что Яир прав: встречаются только в часы скорби. Вижу я крупную женщину, которая целует Яира и шумно рыдает. Это его мачеха. Когда она оставляет его в покое, он шепчет мне на ухо:

«От этой злодейки еще придет большая беда. Уже успела намекнуть мне, что у нее есть завещание отца, написанное им до развода».

И снова Яир ныряет надолго, даже намного дольше прежних погружений в неизвестность. Пару раз в год он появляется на поверхность из глубин, и всякие слухи и рассказы о нем, как пузыри воздуха, взлетают вокруг него. Слышу о том, что он участвовал в акциях трех подпольных организаций, объединивших свои силы в «движении сопротивления», и тут же, после этого, приходит ко мне знак из пучин: письмо без имени и без адреса, который приносит мне верный человек, оказавшийся в Иерусалиме.

«Представь себе, – пишет Яир, – какая радость была встретить в один из вечеров, на совещании командиров, двух наших друзей. Мы просто бросились друг другу на шею. Мне кажется, упали все преграды, и, в конце концов, создана одна большая ударная организация, о которой так мечтал Габриэль. Имя его было первым, упомянутым нами. И первая моя мысль была: если бы удостоился Габриэль увидеть, как трое его воспитанников выходят во главе подразделений в наступление на британские военные лагеря, которые во много раз больше того лагеря в Шейх-Джарах, и в руках у бойцов оружие и взрывчатые вещества, о которых Габриэль мог только мечтать! Если бы он увидел, как сообща «Хагана» и «отщепенцы» выполняют священную работу «штурма и натиска», успокоилось бы его сердце, в котором всегда ощущалась боль в связи с его уходом из «Хаганы».

Письмо заканчивалось следующими словами: «Очень узкий кружок» вторично вышел в атаку! Не хватало только тебя и бедной Айи!»

Последним пришло письмо от Яира, после войны за Независимость, из Америки:

«Представь себе, что сразу же, когда я «завершил» войну и вернулся в кибуц, является в один из дней «американский дядюшка». Он ищет «сироту, которого оставил Абраша»: жив ли этот последний осколок клана Рубин (у дяди и тети нет детей). Дядя соблазняет меня поехать к нему в Лос-Анджелес, где он живет, окруженный почетом, и снабжает мебелью половину этого огромного города. Он приглашает меня и предлагает завершить учебу по интересующей меня профессии. Итак, «сирота» едет к «американскому дядюшке!» И сейчас я изучаю экономику и банковское дело (не криви свой поэтический нос!) и сразу же вернусь по окончанию учебы».

И снова Яир исчез на несколько лет.

3

Вместе с ним нырнули в глубины Дан и Аарон. Но эти даже писем не присылали из пучин, где они обретались. Они вообще никогда их не писали, и вообще, никаких записей о себе не оставили. Долгая жизнь в подполье, куда они глубоко зарывались и почти не выходили на белый свет, чтобы оттуда наносить удары, приучила их не оставлять следов, за исключением огня и крови, знаки которых разносились газетами по всей стране. Вначале я встречался с Данном. Во время учебы в Политехническом институте он иногда посещал Иерусалим. Я знал, что в те дни, когда я действовал против политики сдерживания в Иерусалиме, Дан занимался тем же в Хайфе. Но мы почти не рассказывали друг другу о наших делах.