Дело Гэлтона

— Мне лестно слышать комплименты мэра, — признался он, — поскольку мне пришлось самому всего добиваться в жизни, а семья Роджера — одна из древнейших и наиболее уважаемых во всем штате. Его прадедушка был майором в армии конфедератов, майором кавалерии, потерявшим руку в битве при Чанселлорвилле.

Тонкая работа. Тон, каким Пикелис произнес «Роджер», сразу давал понять, кто тут главный.

Карстерс кивнул и обратил все свое внимание на Мартона.

— Я не хотел бы показаться бестактным, капитан. Я рад и с вами познакомиться — в особенности будучи уверенным, что я не нарушил правила парковки.

На мясистом лице начальника полиции показалась бледная улыбка. Он протянул тяжелую толстопалую ладонь, которая оказалась одновременно пухлой и мускулистой. Рукопожатие было малоприятный.

— Даже гостям мистера Пикелиса не удается безнаказанно нарушать правила парковки в этом городе, во всяком случае, если мы замечаем эти нарушения, — твердо заявил Мартон. — Вы у нас надолго?

Лазутчик взял с подноса бокал шампанского, отпил глоточек.

— Трудно сказать. У меня, знаете ли, нет определенных планов. Я навещал старинных друзей-охотников — у них имение в Южной Каролине, и теперь направляюсь в Дайтону, чтобы переговорить с приятелем-гонщиком по поводу его участия в ралли в будущем году.

Мартон передернул плечами, выказывая едва ли не откровенное равнодушие к этому богатому незнакомцу, в ком он видел всего лишь дешевого дилетанта.

— Конечно, я рассчитываю оставаться здесь до тех пор, пока мне не удастся уговорить мистера Пикелиса показать мне свою коллекцию, — продолжал Карстерс.

— Вам не придется уговаривать меня слишком долго, — пообещал главарь гангстеров. — У нас тут редко когда появляются серьезные коллекционеры вроде вас, и я с удовольствием покажу вам свои пушечки. Конечно, моя коллекция не столь велика, как ваша…

— У него есть несколько совершенно потрясающих старинных пистолетов, — перебил его Мартон. — Я-то сам равнодушен к этому хламу. Мне больше нравятся современные, полезные штучки вроде моей «тридцать восьмерки».

Карстерс заметил со вздохом:

— Ну, это рабочий инструмент, а не коллекционный экспонат.

— А капитан Мартон у нас — работяга! Трудолюбивый работяга! — подтвердил, усмехнувшись, Пикелис. — А это наш почетный гость — мистер Карстерс! — объявил он секунду спустя.

Она была необычайно хороша.

Красота Кэти Пикелис не имела ничего общего с красотой обольстительной киноактрисы или роскошной светской дамы — дочь главного рэкетира Парадайз-сити была просто очень хорошенькая. Она куда симпатичнее и обаятельнее, чем ей полагается быть, подумал Карстерс, маскируя свои мысли маской деревянной улыбки.

Дочь мерзкого гангстера не должна быть настолько миленькой, настолько непорочной и к тому же иметь настолько ясный взгляд. Сильно декольтированное вечернее платье от Ива Сен-Лорана могло смотреться сексуально на другой женщине, но на этой фигурке оно сидело просто элегантно. У нее была смуглая кожа, как и у ее покойной матушки, а большие глаза смотрели прямо на собеседника, а в голосе слышались приятные интонации, мягко сдобренные южным говорком.

Они познакомились и стали болтать о Париже и Риме, о винах и радости возвращения домой, а когда расположившееся в углу гостиной трио заиграло какую-то мелодию, пошли танцевать. Она танцевала изящно, ловко, и, сжимая ее в своих объятиях, он ощущал тепло ее гибкого тела. Впридачу ко всему на ночном небе безумствовала яркая луна, и от тела Кэти Пикелис исходил тонкий аромат жасмина.

Все это было смехотворно-романтично.

Сцена в подвале здания полицейского участка на Семнадцатой улице была куда менее романтичной. Трое патрульных и сержант методично истязали Сэма Клейтона, двадцативосьмилетнего негра, который работал водителем автофургона-холодильника. У них уже несколько лет руки чесались отдубасить его по первое число — с тех самых пор, как активист движения за гражданские права, приехавший сюда из Нью-Йорка, целую неделю жил у него в маленькой деревянной хижине на окраине города. Теперь полицейские слепили ему глаза фонариками, осыпали ударами, поливали голову ледяной водой и проделывали множество иных жестоких вещей, которые могли причинить боль, но не оставляли следов. Клейтон, широкоплечий и круглолицый парень, который ни капельки не напоминал Сиднея Пуатье, не был ни красивым, ни слишком-то красноречивым. Он стонал, он ругался, он иногда вскрикивал, потому что истязали его уже довольно долго, и конца этим истязаниям не было видно.

А они твердо вознамерились, как ему было объяснено, склонить его к признанию в убийстве «той цветной девчонки, которую исполосовали на Лараби-авеню». В равной степени твердо вознамерившись ни за что не сознаваться и преступлении, за которое полагалась смертная казнь, и рассвирепев от всей нелепицы происходящего и от бессмысленных побоев, Сэм Клейтон ужасно страдал. Они и слушать не хотели его заверений, что в указанный период времени, когда было совершено убийство девушки, ом находился в церкви на танцах, и продолжали его истязать.