Дело генерала Раевского

Уже под звёздами бродя по этому кровопролитнейшему полю, я убедился, что все главные позиции, подставленные флангом императору французов, тот захватил: и Утицкий курган, и Семёновское, и Курганную высоту. Наполеон принял всё, поднесённое на блюдечке с голубой каёмочкой, но не смог удержать. Он не решился двинуться с этим блюдечком к берегу Москвы-реки, с тыла громя почти не участвовавший в битве правый русский фланг, всех сгоняя к Москве-реке и заставляя армию отступать на другой берег, на этом берегу бросая всё и вся. Он выронил это блюдечко уже вечером, не удержав его в своих стареющих для подобного масштаба дел руках и чувствуя внутреннюю мистическую обречённость, которую впервые испытал ранним утром 12 июня 1812 года, переправляя свою армию через Неман. Он весь свой путь до Москвы ощущал эту великую и неодолимую силу, которая с приближением русской столицы становилась для него всё таинственней и всё страшней. В суеверном обывательском сознании эту устрашающую силу называют коротким словом «рок», иногда произносят это слово с неуклюжим привеском — «рок судьбы». Великий австрийский композитор Бетховен, у которого ломило уши от пушек Наполеона всего несколько лет назад в Вене, даже чувствовал порою это движение времяносной мощи, ощущал, как в жизни человека «судьба стучится в дверь». В России почти все, от забитого крестьянина до всевластного императора, называли это Волей Божией. О ней впервые с трепетом и ужасом Наполеон задумался после того росистого утра, когда он выехал на берег Немана смотреть с высоты, как стройно и легко одолевает реку его армия. Внутренне он тогда уже предчувствовал, что это какой-то очень важный рубеж для всей его жизни.

Он стоял тогда над высоким и обрывистым берегом, как раз над обрывом. Песчаный этот холм, густо поросший плотной и невысокой травой, возвышался чуть поодаль от Немана. Перед холмом высился ещё один, тоже травянистый, но здесь и там оживлённый ещё кустарниками да деревцами. Но этот второй холм не закрывал от императора Неман и три через него переправы. Поодаль стояли маршалы и генералы, свита. Все люди умные, ловкие, талантливые, умелые. Император стоял перед большой палаткой, растянутой с четырёх концов. Он стоял с подзорной трубой и время от времени глядел в неё, глядел долго и внимательно. Иногда он складывал руки на груди. Он смотрел куда-то в глубину себя, уже не через оптический прибор, смастерённый человеческими руками. Там был прибор другой, нерукотворный. Но, как человек, сознательно и решительно бросивший вызов Богу, он только чувствовал этот прибор внутри себя, но старался им не пользоваться. Открыто, всему человечеству он продемонстрировал этот свой вызов Богу. Это произошло совсем недавно.

10 фримпера, то есть 1 декабря, в Тюильрийском дворце Сенат объявил, что состоявшийся плебисцит провозгласил Наполеона императором. За Наполеона проголосовали три миллиона пятьсот семьдесят две тысячи голосов и против того, чтобы он стал императором, — две тысячи пятьсот семьдесят девять. Так это случилось тогда, и так это будет в подобных обстоятельствах повсюду, вплоть до Гитлера и Сталина. И 2 декабря Папа Пий VII прибыл в собор Парижской Богоматери, чтобы от имени Бога освятить восшествие на трон человека, который в тот же день, чуть позднее, на глазах у всех торжественно разодетых, изощрённых и самовышколенных искателей наживы, славы и почестей открыто отвергнет благословение римского духовного трона и бросит Богу вызов самоутверждения.

Низкорослый самоуверенный корсиканец, с уже проступавшим сквозь все ухищрения одежд животом, с лицом властным, но уже одутловатым, предупредит Папу Римского, который протянет руки, чтобы короновать полководца. Наполеон властным движением изымет корону из рук Пия Седьмого и сам её возложит на себя.

Всё было тогда так же торжественно, как и в утро 12 июня. То декабрьское событие и событие июньского утра при Немане и тогда, и позднее изображали в соответствующих красках, тонах и восклицаниях. Но кропотливый глаз нескромно заметит весьма важные упущения и соответствия. Так, первым проложил дорогу к услужливой лживости всякого огосударствленного искусства великий французский художник Давид. Он первым изобразил коротконогого несимпатичного генерала корсиканского происхождения статным красавцем, отважно и грациозно вскинувшим шпагу на Аркольском мосту. Он, недавний друг Робеспьера, торжественно поклявшийся испить вместе с кровавым трибуном революции цикуту, теперь изобразил коронование императора... И мало кто обратил внимание, что на торжественном полотне центра картины, в левой её части, портрет матери Наполеона. Летиция Буонапарте сидит в величественном кресле. Меж тем на коронации этой женщины не было. Накануне коронования сына она уехала из Парижа, выражая недовольство чёрствым отношением Наполеона к своим братьям.