Дело генерала Раевского

   — Мой вам дружеский совет, — майор учтиво улыбнулся одними синими своими глазами, — будьте с ним поосторожнее. Это странный человек. Мы давно его здесь все знаем. Он заслуживает особого внимания...

Майор поднялся со своего деревянного стула с высокой обшарпанной спинкой и сказал в сторону мужчины, стоящего у окна:

   — Евгений Петрович, задержанный по недоразумению в вашем распоряжении.

Человек, стоящий у окна, всем плотным телом повернулся к нам, и я увидел того самого человека с тонким шрамом наискось лба и переносицы. Но шрам этот сейчас был почти неразличим. Евгений Петрович улыбнулся, подошёл ко мне и протянул для рукопожатия руку. Рукопожатие Евгения Петровича было лёгким, но очень крепким. А лицом он был в это время, здесь, на окраине поля Бородинского, похож на графа Аракчеева во времена молодости его и силы.

4

   — Вы понимаете, мы всегда и во всём должны поддерживать друг друга, кроме нас, никто нас не поддержит, — говорил Евгений Петрович, выезжая на широкое прямое и, казалось, бесконечное шоссе.

   — Вы конечно же правы, — согласился я, — мы порою так ведём себя, будто мы все люди каких-то тайных преступных группировок и находимся друг к другу в состоянии по крайней мере конфронтации...

   — Мы порою действительно находимся в состоянии конфронтации. Да не порою, а всегда, — подчеркнул мою дорожную мысль Евгений Петрович. — По сути дела, всемирное значение и, теперь это уже всем ясно, всемирная мощь России никому не даёт спокойно спать. Ведь борьбу с Россией все её соседи начали давно. Особенно ярко это проявилось во времена татарского нашествия и нашествия двунадесяти языков при Наполеоне. Ведь против России Наполеон объединил всех, и объединил без всякого усилия. Конфронтация против России, страх перед ней объединили всех. Даже сорокатысячный корпус Шварценберга стоял против нас. А ведь Австрия, эта вечная европейская куртизанка, всё последнее время перед нашествием на нас Наполеона ограждалась от него нашими штыками. Но и Суворова в Италии они подвели, а по сути дела предали, подставили его Массене. И если бы то был не Суворов, то этот талантливый виноторговец мог бы составить серьёзную конкуренцию Бонапарту. В сущности, у нас не могло да и сейчас не может быть друзей, потому что мы вечно всем мешаем, нас вечно или опасаются, или боятся.

   — Я думаю, нас вечно боятся потому, что мы вечно стараемся перейти за свои естественные границы, — подчеркнул я, глядя, как мелькают по правую и по левую руку от шоссе небольшие города и посёлки.

   — А почему мы постоянно переступаем свои границы? — спросил Евгений Петрович строго и ответил сам: — Потому мы переступаем свои границы, что сильнее всех, кто нас окружает непосредственно. И сила наша постоянно возрастает, поскольку мы присоединяем к себе силы всех, кого присоединить необходимо.

   — Но мы довольно часто подминаем под себя эти присоединяемые народы, и они с нами не хотят поэтому соединяться, а некоторые не смирятся с нами никогда. Такие, например, как поляки и украинцы, — сказал я.

   — Подавляющее большинство присоединяемых народов всё равно смирятся, — сказал Евгений Петрович, — но такие, как поляки, — да, сопротивляются. Они очень спесивы, потому что самобытны, как они думают. Но их самобытность поверхностна, они либо неудавшиеся европейцы, либо неполучившиеся азиаты.

   — То же самое можно сказать и о нас, — возразил я, — мы ведь тоже ни те и ни другие.

   — Мы такими навсегда и останемся, — твёрдо сказал Евгений Петрович, — потому что мы третьи.

   — Ведь Польша была великой страной, — продолжал я своё, — и народ этот тоже великий, со второстепенной ролью в истории они не смирятся никогда. Ведь довольно долго они были крупнейшим государством в Центральной Европе, от Курляндии до Таврии, от Вроцлава до Можайска. Более половины русского боярства, наиболее, кстати, образованного, служили польскому королю. От Ивана Грозного Курбский, талантливейший русский полководец, блестящий писатель и патриот, от этого бесноватого самодура вынужден был бежать к полякам. Ведь он из древнего рода смоленских и ярославских князей, а Иван-то Грозный сам с литовской кровью. Отсюда, может быть, и его тяга к государственному варианту инквизиции.

   — Иван Грозный был патриот, а не Курбский, — строго поправил меня Евгений Петрович. — Иван Васильевич был ближе нашему национальному, от века сложившемуся характеру, а не чистоплюй на цыпочках Андрей Михайлович, который предал Русь...

   — Кто предал Русь — ещё надо разобраться, — возразил я, чувствуя, что зря развиваю эту неожиданную дорожную тему, — разгромил татар и взял Казань именно Курбский, а не Грозный. Удачно вёл войну в Ливонии Курбский, а не Грозный. Вокруг Андрея Курбского группировалась тогдашняя культурная Русь. Иван Грозный завидовал Курбскому, как Наполеон генералу Моро. Курбский блестяще знал грамматику, философию, риторику, астрономию...

   — Но он не был русским человеком в духовном понимании этого слова, — как бы вскользь бросил Евгений Петрович.