Дело генерала Раевского

На все поприща и государственной да и духовной службы уже явил Санкт-Петербург ко времени 14 сентября 1771 года блистательные сии трубы славы нашей. Но и явил он тогда же в готовом виде нечто для Руси малообычное, правда, со времён Василия Шуйского давшее себя знать. Уже к этому времени именно знать отовсюду разноголосой чернью несметно и неудержимо двинулась в город Апостола Петра, превращая его в Северную Пальмиру. Она превращала столицу на древних землях славян, проросшую вновь после многовекового их отторжения, в столицу международную, иноземную, в столицу мародёрства лицемерного, обставленного множеством законов, для пользы своей сочинённых, законов, которым повиноваться обязаны уже и самодержцы. В коридорах, конторах и канцеляриях крючкотворного града Петра сложилось невообразимое войско рвачей. В ухватке оного уже прослеживалось пристальному глазу необычайно артистичное умение развивать такую деятельность, от которой со стороны дух захватывает, но которая государству ничего не даёт и дать не может, потому что дышит безупречным безделием.

Но сложился здесь и новый тип личности умной, размашистой, цепко мыслящей и, что для Руси дело веками небывалое, быстро действующей, а порою и даже талантливой. Сие конечно же нетерпимейше не терпели как в Москве, так и в Санкт-Петербурге. Но бороться с талантливыми, а главное — государственно действующими петербуржцами становилось всё труднее, поскольку они уже были личностями широкого масштаба и развития, а не изобретателями кислых щей на столичный ресторанный манер.

5

«Записанный с младенчества в лейб-гвардии Семёновский полк, Николай рос вяло, здоровьем был не отмечен и у матери, ещё до рождения сына потерявшей мужа, израненного турками, вызывал невесёлые чувства. Мать души не чаяла в ребёнке и старалась много гулять на воздухе, что и предпринимала, почасту навещая петербургские храмы и берега полноводной реки столичной в окрестностях Петропавловской крепости.

На всю жизнь маленькому Николя запомнилась одна прогулка раннего детства. То был какой-то праздничный день, и мама разбудила Николя ещё затемно. И они пошли пешком. И светило ясное солнце. И птицы пели среди домов. И по небу летела какая-то длинная стая. И звала оттуда, из-под солнца, всех. Куда? Наверное, в небо, к солнцу, где широко были распластаны прекрасные крылья птиц.

Пришли они в храм. Там ароматно и прохладно пахло. Там, в храме, было просторно и было тоже высокое небо. И в синем небе там сияли золотые звёзды. А среди звёзд высился, раскинув руки, бородатый Бог, который возносился куда-то выше звёзд, и выше облаков, и выше золочёных голубей, которые сверкали здесь и там под высоким сводом, по которому летел Бог. И у Бога было бесконечно доброе, прекрасное лицо, тело его и белые одежды на нём светились. А вокруг все пели и плакали, плакали и пели. Наверное, это пели ангелы, о которых мама рассказывала Николя почему-то на другом языке, чем пели здесь. Сердцу в груди Николя становилось всё сладостней и сладостней, словно оно было не совсем его, а кто-то другой внутри него, бесконечно ласковый и добрый, там светился. И Николя тоже плакал и крестился, как крестились все вокруг. И пробовал он петь. И кто-то добрый внутри него помогал Николя петь, и даже голоса какие-то несказанно чудные пели там внутри него, как бы поднимая его от земли и унося куда-то в небо. И он смотрел снизу на лицо своей матери, освещённое многими горящими свечами, такое прекрасное и доброе, почти совсем такое, какое светилось рядом в большой золотой раме.

Так продолжалось очень долго, но это долго не казалось долгим, оно казалось как бы навсегда светящимся и бесконечным. Потом мама подводила Николя первым к высокому старому человеку с длинной белой бородой и в золотой шапке. Тот подавал Николя в золотой ложечке что-то ароматное, красное и светящееся. Этот человек с белой бородой попросил его раскрыть рот, попросил очень ласково и строго в то же время. Наполненную светом ложечку он медленно и драгоценно пролил Николя в рот и опустил на язык. И Николя начал ощущать, как свет озаряет ему изнутри весь рот, а старик в золотой шапке положил золотую ложечку на язык ему. Николя сам не чувствовал, как он глотает с маленькой ложечки, и закрыл глаза. И свет разливался по всему его существу, так что он даже не чувствовал рук мама, лежащих у него на плечах. И слёзы заливали всё его лицо. Мама бережно отводила его в сторону и вытирала сыну щёки и губы душистым кружевным платочком.

И потом берег реки такой широкой, что другого берега не видно. На другом берегу видна только серая высокая башня с длинным золотым шпицем. И Ангел золотом горит там на шпице среди неба, по которому летают чайки.