Дело Клемансо

Однако мать моя вдруг загрустила: нередко глаза ее бывали красны. На мои тревожные расспросы она отговаривалась нездоровьем, старостью. Отношения мои к г-ну Рицу мало-помалу сделались отдаленнее… Он как будто охладел ко мне. Иза уверяла, что зависть не дает старику покоя: ученик превзошел учителя! И затем, прибавляла она добродушно, графиня Нидерфельдт не любит Изу за выдающуюся красоту… «Все может быть! — думал я. — Женское соперничество!» Мы ограничивались обоюдными, редкими визитами. Иза могла уверить меня в чем хотела! Константин Риц вышел в отставку и сначала бывал у меня часто, но и он внезапно начал отдаляться и совсем прекратил свои визиты. При встречах он смущенно извинялся, отговаривался недостатком времени и раз сказал:

— Ты знаешь, что я тебя люблю и уважаю. Если тебе понадобится истинный друг, рассчитывай на меня.

Я передал эти слова Изе; она загадочно улыбнулась и сказала с уверенностью:

— Мне известна причина, почему этот господин перестал бывать у нас.

Я пристал к ней с вопросами.

— Поклянись честью, — серьезно потребовала она, — что ты никому не скажешь, даже твоей матери, а главное Константину, то, что я передам тебе.

— Клянусь.

— Честью?

— Честью!

— Ну, так Константин твой назойливо ухаживал за мной, и я попросила его не бывать у нас больше. Я не хотела вмешивать тебя в глупости — женщина, уважающая себя, сумеет сама справиться и оградить свою честь. Теперь же пришлось к слову, я и говорю тебе: Константин Риц лицемер и бесчестный человек! Он никогда не пробовал клеветать на меня?

— Никогда.

— Не удивляюсь! Это еще придет. Мужчины такого сорта не прощают оскорбленного самолюбия. Помни же, никому не рассказывай.

— Будь покойна, не расскажу.

Но с этой минуты я возненавидел Константина, и большого труда мне стоило не вызвать его на дуэль.

Припоминая теперь это происшествие в связи с массой других, я называю себя дураком. В другой раз Иза мне сказала:

— Мне надо повиниться перед тобой и попросить у тебя прощения.

— Что такое?

— Бюст, который ты прислал нам в Польшу, заложен с разными другими вещами.

— Сколько раз предлагал я выкупить их!

— Мама не хотела. В последнюю поездку она не застала господина, ссудившего нас деньгами. Это жид, ростовщик. Но она оставила сумму долга друзьям, прося их выкупить вещи. Таким образом мы все вернули, но бюст я послала в подарок сестре. Ты не сердишься?

— Нисколько, друг мой.

— Все-таки сестра помогала нам в былое время. Я рада, что ты не бранишь меня!

— Да полно, душа моя, за что же бранить?

Два месяца спустя, в день своих именин, Иза говорит:

— Знаешь, я сделала выгодную аферу, подарив бюст сестре! Вот даже не предполагала-то!

И, открыв роскошный футляр, она показала мне богатейшее бриллиантовое ожерелье.

— Это сестра прислала тебе?

— Кто же еще? Вот и письмо. Прелюбезное!

В письме изъявлялась благодарность за бюст и льстивые комплименты по моему адресу.

— А я подарю тебе серьги к этому ожерелью! — вмешалась графиня, присутствовавшая при разговоре.

— Но, мама, подходящие серьги будут стоить не менее 12 000 франков. Сумма твоего годового дохода!

— Ты забываешь Старковскую землю!

— Как, тебе ее возвратят?

— Непременно. Я ее продам, и все деньги тебе, дитя мое, вам обоим!

Я не хотел оставаться в долгу перед сестрой Изы и подарил мраморную статую, которую жена моя взялась переслать.

И так явились дорогие серьги.

Шесть недель спустя, возвратившись с прогулки, Иза небрежно заявляет:

— Отгадай, кого мы встретили?

— Не знаю. Знакомого мне?

— По имени и по моим рассказам. Да нет! Не догадаешься… Сержа!

— Разговаривала с ним? — тревожно осведомился я.

— Да! Как он был смущен! Жаль, что ты не мог видеть. Смех! Он ведь намеревался покончить с собой от отчаяния, а между тем жив и здоров! Я не удержалась и захохотала ему в глаза. Но он, как человек благовоспитанный, ни слова не намекнул о прошлом.

— Надеюсь, что ты не звала его к нам?

— Нет. Но ведь он для меня не существует, это все равно. Хорошо ли я сделала, что рассказала тебе об этой встрече?

— Конечно, хорошо! Поцелуй меня!

Она немедленно переменила мотив разговора, обращая мое внимание на подробности своей прогулки с кормилицей, на массу публики на улицах.

XXXIII

Некоторое время спустя после этой сцены я вернулся откуда-то домой и, направляясь к дверям жениного будуара, услыхал ее голос, резко говоривший:

— Ах, наплевать! Она мне надоела до черта!

Такие непривычные выражения неприятно подействовали на меня. Я вошел.

— О ком это ты говоришь? — обратился я к Изе.

— Мы толкуем о горничной! — поспешно объяснила графиня, сидевшая вдвоем с дочерью.

— Но тебе не следует, дитя мое, — с легким упреком сказал я, — выражаться так даже о прислуге! Чем ты, недовольна?

— Так, ничем особенно. Она плохо служит. Вообще я сегодня расстроена. Твоя мать больна.

— Моя мать? Она лежит?

— Нет, головной болью страдает.

— Отчего же ты не побудешь с ней?

— Она желает остаться одна.

Я поспешил к матери и застал ее в сильном волнении. Глаза ее были красны, и она едва удерживалась от слез.

— Иза сказала, что ты больна, мама.

— Ничего, голова болит.

— Ты плакала?

— Да… от невыносимой боли.