Дело княжны Саломеи

На мостках лежало тело утопленницы, покрытое рогожей. Из-под нее вытекали черные струи воды, змеились водоросли, клубилась густая тина. Грушевский унял непонятную при его опыте дрожь в руках и, став на колено перед трупом, отбросил край рогожи.

Глава 8

— Что скажете, Максим Максимович? — раздался нескромный вопрос, и из-за толпы мужичков вышел на мостки человек в новеньком непромокаемом плаще с капюшоном.

Только его здесь не хватало, с досады поморщился Грушевский, прежде чем выпрямиться навстречу нахалу. Это был журналист Животов Арсентий Петрович собственной персоной. Автор, широко известный по серии статей «Петербургские профили» в разных газетах города, а также по самым скандальным и дурно пахнущим заметкам в желтоватом «Петербургском листке». Эту гладкую, слегка полноватую, пышущую здоровьем физиономию, будто постным маслом облитую, Грушевскому часто доводилось видеть еще во время работы в полицейской части. Щеголеватый, с претензией на моду одетый пронырливый тип давно набил руку и слог на жареных новостях. Не гнушавшийся ничем, не стесненный ни малейшими понятиями о совести этот «Живоглотов», как про себя его называл Грушевский, проникал в прозекторскую чуть ли не первым, еще до патологоанатома копался во внутренностях убитых, сгоревших и утонувших, а также в их грязном белье — и в прямом, и в переносном смысле. Особенно если дело обещало быть громким или скандальным, или имелась хоть малейшая возможность раздуть его до такового. Надо отдать ему должное, скрепя сердце признал Грушевский, нюх у Животова, начисто лишенного чести, совести и брезгливости, все так же остер. Почуял трупный запах — и тут как тут. Вряд ли его заинтересовала бы свадьба, пусть и богатейшего купца на пусть и писаной красавице княжне. А вот скандал и мертвечина — это как раз для него.

— Ну что, как в старые добрые времена? — самодовольно улыбаясь, кивнул на труп Животов. В свое время ему удалось, уж неизвестно за какую мзду и посулы, уговорить помощника пристава участка, в котором служил Грушевский, позволить ему шесть дней «отслужить» в их части. Пристав, в свое время разжалованный за казенную растрату и карточную игру гвардейский офицер, страдал болезненной страстью не только к картам, но и к малейшей славе, пусть даже и на желтых страницах третьесортной прессы. Много неприятностей борзописец доставил за те несчастные шесть дней не только патологоанатому, но и почти каждому чину в участке. И в статье своей он так разнес даже самого пристава, что с тех пор никаких газет на глаза тому не показывали, от греха подальше.

— Какими судьбами? Неужто пишете статью «Шесть дней среди крестьян Лужской губернии»? — намекнул Грушевский на очерки Животова, для которых тот изучал быт изнутри. Он нанимался на различные работы, служил факельщиком, например, в похоронной конторе, скачком в пожарной части или официантом в трактире, чтобы затем написать все в «Шести днях среди шестерок»[4] или «Шести днях в роли факельщика», присовокупляя детали посмачнее. Для этого он готов был подыграть несчастной матери, не имевшей денег на похороны малютки, или польстить полотеру, лишь бы статья вышла более сочной.

— Ничего от вас не скроешь, Максим Максимович, — хихикнул журналист. — Прозреваете все насквозь, аки василиск!

— Вы бы попробовали для разнообразия шесть дней побыть в роли хорошего человека, — проворчал Грушевский, закуривая сигарету. — Ну хоть день, учитывая вашу натуру.

— Как только это станет интересно широкой публике, непременно, — легко пообещал Животов и достал блокнот с карандашом. — Однако, к делу, что вы можете сказать? Сама княжна утопилась, или ей в этом помогли?

— Вам я ничего не могу сказать. Кроме того, что это не ваше дело.

— Но позвольте, от прессы нельзя скрывать, общественность требует, так сказать, и я просто обязан удовлетворять…

— За официальными сведениями обратитесь к полиции, не мне вас учить. Я же здесь присутствую как лицо частное и свои мысли предпочитаю оставлять при себе.

— Дааа… — протянул Животов, убирая карандаш. — Я ведь как писатель этим случаем заинтересовался. Молодая княжна, купец-самодур, сами понимаете, каким успехом мог бы пользоваться такой роман.

Сей борзописец действительно пописывал на досуге еще и романы, которые пользовались успехом в низших слоях читающей публики, среди горничных и лакеев. Одни названия чего стоили: «Макарка-душегуб», «Игнатка-горюн», «Тайна Малковских трущоб».

— Кузьма Семенович, — Грушевский кивнул на Животова. — Вы, кажется, не всех гостей из парка проводили.

— Пожалуйте, сударь, — оттеснили от мостков журналиста мужики с баграми. Кузьма Семенович обратился к Грушевскому.

— Она это? Что-то больно страшная…

— Не знаю, кто это. Женщина пролежала в воде не менее месяца, судя по степени разложения. В деревне никто не пропадал? Не старая, среднего роста. Нужно осмотреть, но это только если пристав позволит.

— Придется звать полицию?