Дело княжны Саломеи

Несчастный без остановки выкрикивал жутким голосом весь список обвинений в адрес жестокой возлюбленной, а она, гарпией взлетев со своего пьедестала, носилась над ним, как стервятник над истекающей кровью жертвой, и лающим голосом декламировала стихотворение, по-видимому, собственного сочинения:

Чем ты знаменит? Разве тем, что я тебя любила,
Что на губах твоих печать моя лежит?
Чем так красив? Разве тем, что я тебя хвалила,
И что в твоих зрачках огонь моих горит?

Нищий маленький бродяга и жалкий цыганенок,

На твоих кудрях блестит венец по праву.
Пусть с улицы порочной, пусть ты грязный, злой ребенок,
Но ведь я дала тебе любовь и славу.

На последних строфах он, как подкошенный, упал к ее ногам. Удивительно похожий на сломанную орхидею господин подполз к ножкам своей повелительницы и затих. Она властно взглянула на свидетелей безобразной сцены, словно призывая разделить ее триумф.

— Я положу вашу тетрадь обратно, — прошел, как ни в чем не бывало, Иван Карлович к камину. Вернув тетрадь, он взял застывшего в крайнем изумлении Грушевского под руки и вывел из коврового вертепа, полного багровых отблесков пламени, бушевавшего в камине.

— Душно, — заметил Тюрк Грушевскому. — Неподходящий сезон для камина.

Когда они проплутали положенное количество минут в анфиладе незнакомых комнат, их нашел Коля.

— Я вас везде ищу, тут такое творится! — Он восторженно тормошил никак не реагирующего Максима Максимовича за рукав. — Северянин читал последнее, всем жутко понравилось! Узнаете про кого?

Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно миниатюрна…
Я помню только рот ее и смех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.

Смех, точно кашель. Кашель, точно смех.

И этот рот, бессчетных прахов урна…
Я у нее встречал богему, тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.

Уродливый и блеклый Гумилев

Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов — пить усладу,
Евреинов бросаться на костер…
Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…

Чужие стихи о ней были куда талантливей, чем ее собственные. С этим Грушевский не мог не согласиться. Но оставаться больше в этом Вавилоне Максиму Максимовичу уже было невмоготу, и он умолил Тюрка удалиться. Поскольку расстояние до Мариинской больницы было всего ничего, Грушевский отправил туда Тюрка на моторе одного. А сам медленным прогулочным шагом прошел весь этот путь, ничего не видя, никого не замечая. К концу прогулки он пришел к окончательному выводу, что эта невероятная женщина брала уроки личного магнетизма, которые так активно рекламирует «Психологическое издательство». Подойдя к книжным развалам у больницы, он спросил продавца, и тот продал ему тонкую брошюру с надписью, уверяющей, что «сила внутри нас», и молодым человеком на обложке, несомненно обладающим гипнозом, так как рядом нашелся еще один покупатель на тот же самый товар.

Тюрк терпеливо дожидался компаньона, сидя в комфортабельном салоне своего мотора. Развлекался он тем, что изучал записку Афины. По просьбе Грушевского он неохотно передал ему этот уникальный предмет. Что именно там написано, разобрать было сложно. На всякий случай Максим Максимович позаимствовал у Тюрка его неизменную лупу, но и это не помогло распутать вязь беспорядочных каракулей, запятых, галочек, жирных подчеркиваний и длинных изогнутых хвостиков.

— Жаль, что я не разбираю письменную иностранную речь, — Грушевский, вздохнув, вернул записку Тюрку.

— Это на русском, — несколько удивленно моргнул пару раз Иван Карлович.

— Тогда это похоже на последнюю стадию перед нервным срывом, — пожал плечами Максим Максимович.

— И это тоже. Но в основном действие наркотика, — продолжал разглядывать записку Тюрк.

— Что? Какого наркотика?

— Думаю, опиум, — поставил диагноз Тюрк. — К профессору?