Дело княжны Саломеи

— Ты как раз вовремя, Николязд, — не отводя глаз от Тюрка, прохрипела хозяйка. — Там сейчас прочтут одну поэмку, а потом я станцую для моих гостей стихи Бальмонта. Босиком.

Она еще раз пронзила Тюрка убийственным взглядом и исчезла за бархатными занавесками в соседнюю комнату. Коля, будто ничего странного и не случилось, начал рассказывать. Оказалось, на вечерах у Афины Аполлоновны были приняты литературные чтения, художественные пантомимы и разного рода театральные импровизации. Когда компаньоны вошли в шумную, задымленную табаком гостиную, полную людей всевозможного толка, как раз один из присутствующих и готовился к чему-то этакому. Поэт, здоровенный детина, стоял на импровизированной сцене и, закрыв глаза, молитвенно сложив гигантские ручищи борца, концентрировался изо всех сил.

— Василиск Гнедов, — шепотом сообщил Коля друзьям имя Самсона. Все затихли. Именно этого и ожидал от публики декламатор. Он вскинул голову, поросшую буйными волосами, плавно переходящими в густую нечесаную бороду.

— Поэма Конца! — провозгласил он неожиданно тонким и писклявым голоском.

Не успел Грушевский прийти в себя от необыкновенного контраста, который составляли гренадерский рост, дикий вид, устрашающее имя и столь неподходящий тембр, как поэт в полнейшей уже тишине резко выкинул вперед в крючкообразном жесте руку и остановил ее другой рукой в районе локтя. Получившаяся фигура имела вполне определенное название, непроизносимое в приличном обществе. Челюсть Максима Максимовича отвисла, он стал озираться, но никто, кроме него, не был оскорблен увиденным, хотя в гостиной присутствовали дамы. Закрыв рот, Грушевский гневно пошевелил усами.

Через минуту уважительного молчания окружающие заговорили, раздались жидкие аплодисменты. Поэт, оскорбленный скромным эффектом, произведенным его творением, насупился и устремился к столику, на котором стояли графины, бокалы и бутылки из винных погребов братьев Елисеевых.

— На самом деле, — проговорил человек с лестницы, давеча пикировавшийся с Колей (он зашел в квартиру сразу вслед за ними), — сталкиваясь с разными кругами богемы, талантливых и тонких людей встречаешь больше всего среди ее подонков. Вы это вскоре поймете. Но вот и сама, смотрите, внимайте…

И странный гость в благоговении замолчал. Дальше перед глазами ошеломленного Грушевского развернулось представление, увидеть которое он не рассчитывал ни на этом свете, ни на том. В полной темноте (одновременно погасили все свечи и прикрутили фитили газовых ламп) послышался нежный перезвон колокольчиков. Серебряный звон постепенно нарастал, прибавили свет. В сумерках темные тени сгустились в необыкновенную тонкую и гибкую фигуру почти полностью обнаженной Афины Аполлоновны. Создавалось ощущение, будто из темных углов, из-за тяжелого бархата портьер, сразу отовсюду материализовалась тень не живого человека, но какого-то потустороннего существа. Серебристым призрак казался не только потому, что каждое движение сопровождалось звоном колокольчиков и браслетов на руках и ногах. Призрак был окутан блестками, словно туманом, словно серебряными струями дождя с вкраплениями алмазного, почти нестерпимого в этом освещении блеска. Перезвон складывался во вполне отчетливую, но незнакомую, будто из чужого мира, песню. И вот уже к серебряной песне присоединился хриплый, какой-то замогильный, с инфернальным оттенком, голос Афины, которая читала известные всем стихи. Глаза Афины темными агатами сияли на бледном лице, прикрытом чадрой из прозрачной вуали. Из-за того что не было видно, как шевелятся ее невыносимо красные губы, как открывается ее большой рот, становилось даже жутко, голос звучал как бы отовсюду разом.

Это закончилось быстро, хотя и продолжалось, по ощущениям изнемогшего от какого-то непонятного удушья и стеснения в груди Грушевского, целую вечность. Но вот после особенно надрывного вскрика, похожего на стон раненого животного, она замерла, резко включили весь свет и гости… не увидели ничего. При свете чудесным образом фигура женщины исчезла, словно она и впрямь была не человеком из плоти и крови, а бесплотной невесомой тенью. Это было тем удивительней, что никто при этом не услышал ни единого предательского позвякивания браслетов и колокольчиков.

— О, я вижу своего товарища, Володю Перельцвейга, — буднично заговорил Коля, вызволяя Максима Максимовича из омута полуобморочного состояния. — Я оставлю вас, мне надо с ним договориться о спектакле по моей пьесе…

Грушевский на деревянных ногах кое-как добрел до заветного столика, от которого так и не отходил Василиск Гнедов. Поэт, оценив прискорбное состояние Грушевского, кивнул и плеснул в бокал из нескольких графинов, бросил туда лимон, лед и подал в дрожавшие руки Максима Максимовича.

— Пойдемте, — нашел едва опомнившегося Грушевского Тюрк. — Она пока танцевала, положила мне в карман записку, где ее найти.

— Вы ведь стояли подле меня, — поперхнулся Грушевский остатками огненного коктейля Гнедова. — Как она могла сделать это незаметно?!